Самый город или, вернее, предместье Гассан-Кале поднимается амфитеатром по западному склону горы и обнесено стеной с бойницами. Дома каменные, двухэтажные, такие же, как в Карее, с плоскими крышами, балконами и деревянными террасами вроде мезонинов. Небольшой городок этот приятно поражал своей чистотой – качеством столь редким в азиатской Турции. Гассан-Кале служил резиденцией бека Верхне-Пассинского санджака, дом которого отличался от других только обширностью, да красным карнизом, которым обведены были чисто выбеленные стены. Бежавший бек покинул его на произвол победителей, и в комнатах, украшенных каминами, уставленных широкими и низкими диванами, на которых ага, окруженный своими одалисками, с трубкой и шербетом предавался восточной лени, теперь поместился Паскевич.

Против южных стен города, за каменным мостом, по ту сторону речки Гассан-Су, с давних времен существуют источники горячей минеральной воды. Они посреди местных развалин невольно останавливают на себе внимание. Кроме нескольких небольших открытых купален, здесь замечателен обширный каменный бассейн, над которым руками византийцев воздвигнуто большое здание с куполом. “Когда я туда вошел,– рассказывает Радожицкий,– бассейн был наполнен купающимися солдатами. “То-то раздолье, готовая баня! Ай да турка, спасибо ему! – кричали солдаты, ныряя в горячей воде и отдуваясь. Недалеко от бассейна есть другой источник холодной кислой воды, которую русские люди, ложась ничком, пили с большим наслаждением, как готовый квасок”. Много есть данных предполагать, что эти минеральные источники были известны с давних времен и что некогда греки имели здесь свою колонию. Позднее, когда на прилежащей скале возникла византийская крепость, городок, под ее покровительством, стал быстро расти, шириться и развиваться. Но на свете всему бывает конец. Пришли турки-сельджуки, и благосостояние городка, населенного христианами, было разрушено. Политические бури смяли его, и ныне Гассан-Кала представляет лишь жалкие остатки прошлого величия. Обширное кладбище, дошедшее до наших дней, только одно и свидетельствует о древней населенности этого города.

Паскевич, лично осмотревший крепость, сделал распоряжение о немедленном исправлении поврежденных стен и об установке на них новых орудий. Он уже решил перевести сюда из Зивина все транспорты, чтобы сблизить их с действующим корпусом, и Гассан-Кале получал таким образом для нас значение важного опорного и складочного пункта на самом соединении дорог из Карса и Баязета.

Обстоятельства слагались так благоприятно, что к занятию Арзерума, казалось, уже не могло возникнуть серьезных препятствий. Но главнокомандующий медлил походом. Он осмотрительно готовился к этому важному шагу и принимал все меры, чтобы покорить многолюдный городок моральной, а не физической силой. Мысль эта, как надо думать, давно уже занимала Паскевича; по крайней мере, отправляя из Ардоста пленных, он оставил из них тех, которые были уроженцами Арзерума, и теперь отпустил их домой, щедро одарив на дорогу деньгами. Эти люди и должны были первые расположить умы народа в пользу победителей.

В числе этих пленных находился некто Мамиш-ага, человек умный и пользовавшийся большим влиянием на жителей. Он то и вызвался добровольно распространить по городу русские прокламации. “Что вас побуждает к такому рискованному шагу?” – спросил его один из офицеров. “Я был свидетелем высокого военного искусства русских,– отвечал он,– и потому желаю спасти своих соотечественников от неминуемой гибели”. В три часа пополудни пленные тронулись в путь, и Мамиш-ага повез с собой прокламации. В этих воззваниях, обращенных к жителям, выражалось полное миролюбие Паскевича по отношению к покорным и сулилась гроза неповинующимся.

“Под державою русских монархов,– говорилось в ней,– целые миллионы мусульман пользуются полной свободой вероисповедания, законов и обычаев. Эти мусульмане, довольные справедливым правлением, молят Бога о продолжении славы и могущества России; они добровольно спешат под знамена ее и с мужеством сражаются против врагов своего государя. Обещаю, что в случае добровольной сдачи вам сохранятся вполне обряды вашей религии, честь ваших семейств и ваша собственность, если же станете упорствовать – то напрасное пролитие крови падет на вас самих. Истреблю всех, кто поднимет против меня оружие, пощажу тех, которые изъявят покорность и мирно останутся в домах своих. Ожидаю ответа, который не замедлите доставить”.

Вот в ожидании этого-то ответа и результата своих прокламаций Паскевич и медлил походом.

Между тем, в полдень 24 июня, к Гассан-Кале подошел и весь действующий корпус. Полуденный зной давал себя чувствовать так сильно, что в войсках во время перехода было несколько случаев солнечного удара. Каменистая, покрытая илом земля горела под ногами, и слои серой пыли с головы до ног покрывал и людей и животных.

В Гассан-Кале не обошлось и без происшествий, показавших русским, насколько могут грозить им на каждом шагу измена и месть со стороны турецких патриотов. Ночью в городе вспыхнул пожар, грозивший страшными бедствиями, так как из горевшего здания солдаты успели выкинуть большое количество пороха. Если бы огонь успел дойти до него,– взрыв стоил бы жизни не одному десятку русских солдат, работавших на пожарище. Ветер между тем дул прямо на соседний дом, где ночевал главнокомандующий. Бросились будить Паскевича, и, к общему ужасу, в самих дверях его кабинета наткнулись на два большие бочонка пороха, которых с вечера никто не видел. Тотчас осмотрели соседние дома, но там ничего не оказалось. Злой умысел был очевиден – порох оказался турецкий. Но кто мог затеять это адское дело, когда в городе не было ни одного мусульманина? Пришлось предположить, что шайка злодеев скрывалась где-нибудь в подвалах и пользовалась потайными ходами, которых в Гассан-Кале было немало. Только благодаря Промыслу здесь, как и в Зивине, Паскевич избежал явной опасности.

Еще не утихла ночная тревога, как на рассвете поднялась другая: с аванпостов дали знать, что впереди слышна сильная ружейная перестрелка. Послали разведочные партии, а между тем вся кавалерия села на коней. Но скоро дело разъяснилось, приехал войсковой старшина Калмыков, делавший ночью разъезд в соседние горы и доложил, что это он имел стычку с курдами и отбил у них с тысячу голов рогатого скота, потеряв при этом трех казаков – одного убитым и двух ранеными. Главнокомандующий потребовал его к себе. “А сколько их было?” – спросил Паскевич о курдах. “Да тысячи четыре было”,– отвечал войсковой старшина, разумея быков. Все ахнули: никто не ожидал, чтобы после двух поражений, испытанных турками, могла явиться четырехтысячная конница. Паскевич задумался. “Как! – воскликнул он наконец.– Их было четыре тысячи, и ты атаковал их одной сотней?”. Войсковой старшина окончательно растерялся. “Курдовс-то было всего сотни две,– отвечал он простодушно,– они ограбили жителей, а я ударил в пики, отбил с тысячу голов и пошел назад... А еще много-много скота осталось в руках у них”,– добавил он с сожалением. “Ну, спасибо, Калмыков, и за это,– весело сказал главнокомандующий,– на первый раз не мешало попугать разбойников”.

Случай этот, ничтожный сам по себе, показал, однако, с какой осторожностью нужно было нам высылать небольшие отряды, так как неприятель держался возле самого лагеря.