Плохо скроенное платье выдает особенности строения индеанки: высокая грудь упирается в подмышки, сильно выдается живот, ткань в этом месте так натянута, что вот-вот порвется, маленькие руки, тонкие красивые ноги, изящные запястья. Мужчина в белых полотняных брюках, больших ботинках, полосатой пижамной куртке приглашает даму на танец. (Как говорилось выше, все эти женщины не замужем, это так называемые «com-panheiras» и «amasiadas», то есть «компаньонки для ведения домашнего хозяйства» или же «desocupadas» – «свободные, доступные»). Держась за руки, пара направляется к деревянной площадке (palanque), обитой соломой (babassu) и освещенной керосиновой лампой (farol). Они совсем не торопятся, ждут подходящего момента, когда начнется caracachâ, и вот музыкант берет коробку с гвоздями, встряхивает, и праздник начинается: раз-два-три; раз-два-три и так далее. Ноги сами скользят по дощатому полу, который громко скрипит.

Предпочтение отдается старинным танцам. Как правило, это desfeitera: он включает в себя не только танцевальные движения под аккомпанемент аккордеона (играют также на violão или cavaquinho), иногда музыка стихает, и кавалеры по очереди слагают шутливые или любовные двустишия, дамы должны им ответить в той же манере. А это не так-то просто, когда смущаешься, но одни краснеют, зато другие невнятной скороговоркой проговаривают стихотворный куплет, словно школьницы, отвечающие хорошо выученный урок. Вот одна из интересных стихотворных импровизаций, которую однажды вечером в Урупа сочинили в наш адрес:

Один – врач, другой – профессор, третий – инспектор музея, Выбери из трех того, кто станет твоим.

К счастью, бедная девушка, которой было посвящено это стихотворение, не нашлась, что ответить.

Если праздник длится несколько дней, женщины меняют платья каждый вечер.

После путешествия в каменный век, к индейцам намбиквара, посетив племена тупи-кавахиб, я оказался не то чтобы в XVI, но, бесспорно, в XVIII столетии, каким он представляется в небольших портах Антильских островов или на побережье… Я пересек целый континент. Но близкое окончание моего путешествия я почувствовал, вернувшись из глубины времен.

Самая унылая остановка за время путешествия была в Кампус-Новус. Из-за эпидемии мои спутники отстали от меня на восемьдесят километров. Мне оставалось только одно – ждать их на переправе, где десятками умирали люди: от малярии, лейшманиоза, анкилостомоза, но в основном – от голода. Я попросил одну из местных жительниц постирать мне одежду, прежде чем приступить к работе, она попросила не только кусок мыла, но и немного еды: у нее совершенно не было сил, чтобы сделать что-то. И действительно, эти люди потеряли всякое желание жить. Они были настолько больны и слабы, что ничем не занимались, ни о чем не помышляли, пытались экономить свои силы, как можно меньше двигаться, впадая в оцепенение, которое несколько притупляло сознание жуткой нищеты.

В этой угнетающей атмосфере индейцы вели себя по-другому. В Кампус-Новус рядом друг с другом жили два враждебных племени, да и ко мне они были не расположены. Я должен был держаться на расстоянии, и этнографические исследования были не возможны. Полевые исследования и в нормальных условиях являются испытанием, нужно проделать изнурительную работу: вставать рано утром, постоянно быть настороже, а по ночам подолгу ждать, пока не заснет последний индеец, но и засыпая необходимо быть бдительным; стараться быть незаметным, осторожно наблюдать, приглядываться, обращать внимание на детали, с унизительной нескромностью расспрашивать сопливую детвору. Надо быть постоянно наготове – вдруг представится удобный момент, чтобы познакомиться с бытом индейцев поближе. Итак, в течение нескольких дней нужно было не просто скрывать свой интерес, но подавлять в себе малейшее любопытство, ожидая, что настроения в племени поменяются. Выполняя свой профессиональный долг, исследователь переступает через себя: ведь, ко всему прочему, пришлось отказаться от привычного образа жизни, от научной работы, оставить друзей и близких, потратить множество сил и денег, подорвать здоровье, и все только для того, чтобы своей работой испытывать терпение небольшой группы обреченных на скорое вымирание людей, занятых в основном вылавливанием друг у друга вшей или сном. От них зависит успех или провал его экспедиции. Если у местных жителей скверное настроение, как у индейцев, живущих в Кампус-Новус, положение исследователя становится невыносимым: они демонстративно отказывали мне во внимании, на несколько дней уходили в лес на охоту и сбор плодов. В надежде обрести добрососедские отношения, за которые заплачено столь дорогой ценой, приходится оставаться и терпеливо ждать, не продвигаясь вперед, перечитывая прежние заметки, переписывая их, выдвигая новые гипотезы, или же, насмехаясь над настоящей наукой, ставить перед собой странные цели: измерить расстояние между очагами, тщательно изучить строение веток, которые использовались при строительстве укрытий.

Часто мучает вопрос: зачем я сюда приехал? На что надеялся? Каков итог? В чем вообще заключается антропологическое исследование? Действительно ли наша профессия отличается от всех прочих только тем, что другие трудятся у себя в конторах и лабораториях, а мы, чтобы добраться до работы, проделываем путь в тысячу километров?

Может быть, я сделал столь радикальный выбор, потому что сомневался в преимуществах той системы, в которой родился и вырос? Скоро уже пять лет, как я уехал из Франции, забросил университетскую карьеру, оставил преподавательскую деятельность; в это время мои более разумные соученики взбирались вверх по служебной лестнице, некоторые из них ушли в политику, как когда-то попытался сделать и я, сегодня они депутаты, а завтра – уже министры. А я… Я сбежал в пустыню, оказался на краю цивилизации. Что же (или кто?) подтолкнуло меня к тому, чтобы порвать с нормальной жизнью? Может быть, это просто уловка, хитрый поворот судьбы, который позволит обрести дополнительные преимущества в моей карьере? Или мое решение говорит о глубоком неприятии той социальной группы, к которой я, так или иначе, принадлежу? Может, на самом деле я обречен жить во все большей изоляции от своих коллег? Странный парадокс заключался в том, что судьба, вместо того, чтобы открыть мне новый мир, возвращала меня в прежний, в то время как то, на что я рассчитывал, ускользало от меня, утекая сквозь пальцы.

Люди и земли, по мере того, как я их постигал, утрачивали то значение, которым обладали в моих глазах прежде, когда я стремился их увидеть. И образы, присутствующие перед глазами и разочаровывающие меня, я подменял другими, из моего прошлого, которые тоже не имели для меня никакой ценности в тот момент, когда являлись частью окружавшей меня реальности. Япобывал там, где еще не ступала нога человека, разделяя существование людей, нищета которых стала ценой, заплаченной ими за возможность моего погружения в далекое прошлое. Но никогда ни люди, ни ландшафт не выходили в моем сознании на первый план. Оно было занято обрывками видений отрезанной от меня французской провинции, фрагментами музыкальных и поэтических опусов – великолепными традиционными проявлениями той цивилизации, которой я так сопротивлялся: во всяком случае, я должен был интерпретировать происходящее таким образом, чтобы моя жизнь сохраняла хоть какой-то смысл. В течение нескольких недель в западной части Мату-Гросу меня занимал не окружающий мир, которого я никогда больше не увижу, но избитая мелодия, которую я неожиданно вспомнил: Шопен, этюд № 3, опус 10. Эта музыка, как мне казалось – и я вполне сознаю, какая в этом горькая ирония, – заключала в себе все, что я оставил.