Впервые я задумался об этом во время путешествия на Антильские острова, о котором я писал в самом начале своей работы. На Мартинике я побывал на сельских полуразрушенных заводах по производству рома. Техническое оснащение цеха и секреты приготовления напитка с XVIII века ничуть не изменились. А в Пуэрто-Рико, напротив, на одном из заводов, принадлежавшем компании, которая контролирует почти все производство из сахарного тростника, я стал свидетелям настоящего шоу с участием белых эмалированных резервуаров и хромированных труб. На Мартинике напиток пробовали прямо из старинных деревянных чанов, где присутствовали отходы прежней выварки, и тем не менее ром был мягкий, душистый, тогда как пуэрториканский – резкий и почти безвкусный.

Получается, что своим тонким вкусом ром, сделанный на заводе в Мартинике, обязан не только старинным рецептам, но и пищевым отходам? Подобное несоответствие, на мой взгляд, как нельзя лучше иллюстрирует один из парадоксов цивилизации: мы знаем, что своей магией она обязана неким примесям, но мы не можем удержаться от искушения очистить ее от того что делает ее притягательной. Мы вдвойне правы, но излишняя правота заставляет нас ошибаться. Мы правы, когда стремимся увеличить количество производимой продукции и при этом снизить уровень ее себестоимости. Но мы также правы, когда любим именно те недостатки, с которыми отчаянно пытаемся бороться. В сущности, наша общественная жизнь заключается в том, что мы постоянно разрушаем то, что придает ей аромат.

Это противоречие исчезает, как только мы обращаем наше внимание на другое общество. Будучи вовлечены в движение своего общества, мы в какой-то мере становимся истцами на процессе. Не в нашей воле не хотеть того, что нас обязывает осуществлять наше положение. Все изменяется, когда речь заходит об обществе с абсолютно другой, не близкой нам культурой: в первом случае объективность ученого была невозможна, во втором – она обязательна.

Мы больше не участвуем в спектакле, теперь мы – зрители, наблюдающие за происходящими превращениями. Поэтому нам дано право взвесить все «за» и «против», рассуждая об истории той или иной цивилизации, оценить прошлое, предугадать будущее, то, что раньше представляло для нас моральную дилемму, а теперь может стать предметом эстетического созерцания и интеллектуального размышления.

Рассуждая таким образом, я, возможно, пояснил суть тех противоречий, которые сложились в современной науке: выяснил, откуда они происходят, показал, каким образом ученый может приспособиться к данным обстоятельствам. Разумеется, я не решил проблему. Но по-прежнему ли она актуальна? В свое время этот вопрос был поднят, чтобы вызвать негодование в среде ученых. Гордясь своим предназначением, открыто выражая свою позицию, этнограф сосредоточивается на изучении тех явлений, которые не соответствуют законам социальной и культурной жизни его страны (при этом часто переоценивая их значимость), таким образом, ученый крайне непоследователен в своей деятельности. Уместно ли говорить о преимуществе изучаемых обществ перед лицом собственной цивилизации, если она дает нам возможность проводить подобные исследования? Мы не способны навсегда отказаться от норм общественной морали, сформированных в нас в самом детстве, как бы мы ни возвеличивали культуру иных цивилизаций, пытаясь к ней приобщиться, было бы безнравственно говорить о ее превосходстве.

За безупречной аргументаций сторонников подобной теории стоит лишь скверный каламбур: они пытаются выдать за чудо то, что таковым не является, при этом осуждая нас на излишний мистицизм. Археологические раскопки и этнографические исследования подтверждают, что исчезнувшие цивилизации (да и некоторые современные) справлялись с насущными проблемами лучше и проще, чем мы: к сходным результатам общественного развития мы шли разными путями. Ограничимся лишь одним примером: мы занялись изучением жизни эскимосов лишь несколько лет назад; ученые выяснили, что жители севера шили себе одежду, учитывая особенности своей физиологии, хорошо зная специфику климата (что было нами недооценено), выжить в трудных условиях им помогла не только способность организма приспосабливаться, но прежде всего умелая организация быта. Все это актуально и сегодня, исследователи поняли, почему так называемые современные «усовершенствования» эскимосского костюма не сыграли своей роли, и более того, дали противоположный результат. Одежда эскимосов была безупречна, но чтобы нам в этом убедиться, нужно было проверить все на себе.

Но сложность состоит в другом. Часто мы осуждаем другие культуры за несоответствие привычным нам правилам и законам, тогда как в некоторых случаях следовало бы ими восхищаться. Но если мы считаем себя вправе судить кого-либо, то все, что не совпадает с нашим собственным мнением, следует порицать? Втайне мы признаем ведущую роль своей цивилизации в процессе мирового развития, в то время как представителям другой культуры наши нормы и традиции могут быть чужды. При таком подходе будут ли наши знания научными? Чтобы быть объективными, стоит отказаться от подобных суждений. Необходимо признать, что в бескрайнем море возможностей каждая цивилизация совершает свой собственный выбор; каждое общество уникально, все вместе они стоят друг друга.

Но тогда возникает новая проблема: если в первом случае в своих рассуждениях мы доходили до мракобесия, безосновательно осуждая различные общественные нормы, отличные от наших, то теперь мы рискуем встать на сторону абсолютного эклектизма, принципы которого запрещают что-либо отвергать, даже человеческую жестокость, несправедливость, нищету, против которых может выступать и само изучаемое нами общество. Для современной науки характерно впадать в крайности. Но как же с этим бороться, ведь если к этим методам прибегают в иных чуждых нам культурах, мы тут же начинаем признавать их преимущество?

В зависимости от своего отношения к науке, этнограф может выступать как критик-домосед или путешественник-конформист. Часто ученый занимает одновременно две эти противоположные позиции, склоняется то к одной, то к другой теории. Если исследователь стремится улучшить социальные условия в рамках своей цивилизации, то, какой бы социум он ни изучал, он будет осуждать те явления общественной жизни, с которыми он борется, избегая при этом объективности и беспристрастности. Если ученый пренебрегает строгими законами науки, если он не точен в выводах и формулировках, то он никогда не станет подвергать критике свое собственное общество, поскольку его дело знать, а не осуждать. Исследуя мир, не выходя из дому, мы не можем познать его до конца, отправляясь в экспедицию, мы приходим к полному пониманию того или иного явления, но оказываемся бессильными что-либо изменить.

Если противоречия непреодолимы, этнограф не должен колебаться при выборе своей методологии: он – этнограф, и этим сказано все; ученый должен быть готов к подобным трудностям, раз выбрал эту профессию. Но какой бы выбор ни сделал ученый, ему придется смириться с последствиями: отныне необходимо изучать разные социальные явления, вне зависимости от того, принимает он их для себя или нет (только в этом и состоит его роль), поскольку, если ученый будет думать, как бы он сам поступил в том или ином случае, он будет идентифицировать себя с каким-либо социумом. Кроме того, он не должен занимать конкретной социальной позиции в своем собственном обществе, чтобы не вступать в противоречия с законами и нормами других цивилизаций, ведь это лишило бы его беспристрастности. Только первоначальный выбор – не мотивированный, чистый акт воли имеет право на существование, любые другие основания должны быть отклонены, в противном случае, предаваясь долгим размышлениям, ученый попадает под влияние культуры и истории исследуемой цивилизации.