– Короче, сожгут нас на фиг! – сурово заключил Вадик после того, как мы часа два просидели в тишине.

– Господь не допустит подобной несправедливости, – задумчиво заметила я.

– Оль, ты хоть слышишь, что ты говоришь? С нами-то прекращай играть! У тебя башка, по-моему, съехала, – проворчала Катя.

Я непонимающе подняла на нее взгляд и, осознав, что сказала, опешила и испугалась.

– Я… мне кажется, я схожу с ума… Где же я? Где Анна?

– Да вы обе надоели! Вот вы где у меня сидите! – Катя провела рукой по шее. – Если бы не ВАШИ выступления и игра в госпиталь, милые донны, то мы бы сейчас здесь не были!

– Не надо, Катя, сама понимаешь, помощь раненым ни при чем. Все началось еще на Кипре, – сухо осадил ее Вадик. И потом обратился ко мне: – Ты так легко слилась с ней, потому что вы похожи характерами. Обе педантичные, гордые, себе на уме… и слишком холодные.

– Холодные? – я возмутилась. – Ну уж в этом ты не прав! Тебе ли меня не знать!

– Извини, не так выразился… Возможно, ты эмоциональна по отношению к тем, с кем себя уютно и хорошо чувствуешь. По отношению к незнакомым и малознакомым людям ты просто лед. Как вспомню тебя на первом курсе, пока в экспедицию не поехали – так дрожь берет! Ни ты, ни Анна не замечаете того, что чувствуют люди вокруг вас, слишком погружены в себя, чтобы видеть остальных.

– И чего же я не замечаю в остальных? – начиная злиться, спросила я. Мы с Вадиком уже почти ругались, но говорили пока еще сдержанным тоном.

– Ты не замечаешь, когда человек относится к тебе с симпатией, и отталкиваешь его!

– Это ты про герцога?

– При чем здесь герцог! Разуй глаза, Ольга! Ты ведь даже в Москве не замечала, когда парень смотрел на тебя с явной симпатией!

Что? На меня? Смотрят? Почему я этого не замечала? Я думала, на меня не смотрит никто… А оказалось, что это я их не вижу!

– Кто смотрит? – начала я выпытывать у Вадика. – Приведи пример!

– Не стану! – отрезал Вадик. – Я не стану сплетничать, если ты постараешься, разуешь глаза, высунешь свою голову из панциря, в котором так уютно, то сама заметишь! Присмотрись и заметишь!

– Это кто-то с курса? С факультета? – продолжала допытываться я, но Вадик упрямо молчал.

– Поболтали? – мило поинтересовалась Катя, словно только что вошла в камеру. – Вот и хорошо, теперь давайте подумаем, как отсюда выбираться будем?

– Предлагаю подкоп, – сказал Вадик.

– А я подпил решетки, – продолжила я.

– А я вынос наших тел с выкидыванием их в Нил, – передразнила Катя. – Серьезно же, давайте решать.

– Да что вы волнуетесь, – как можно более оптимистично сказала я, – вот увидите, нас оправдают.

– Оправдают… Как же! Держи карман шире! Да нас за эти четыре дня никто даже не навестил!

Катя была права. Кроме Висконти, больше к нам никто не приходил.

Я начинала беспокоиться, мне казалось, что лагерь вымер из-за эпидемии, потому что все, что мы слышали, – это печальные погребальные гимны, доносившиеся иногда, и звуки отдаленных битв. Моим настоящим страхом было не решение духовного суда, а опасение, что в один прекрасный день рыцари уйдут из города и забудут о нас, оставив запертыми в темнице. И конечно, я сильно волновалась за герцога и отца Джакомо, за Николетту и остальных друзей. Мы ничего о них не знали, наш стражник оказался неразговорчивым малым, и беспокойство, нервное напряжение росли в нас с каждой минутой.

Этот информационный голод, как назвал его Вадик, был, по его мнению, еще одной пыткой мстительного архиепископа, потому что даже мы замечали, как от допроса к допросу начинали сдавать нервы. Чтобы хоть как-то отыграться, мы прозвали крысу, что жила с нами в камере, Де Бове, и веселились, заставляя ее клянчить у нас хлеб и рыбу. Катя, когда мы ей впервые показали нашу подругу по несчастью, чуть на стену не полезла от испуга, но потом привыкла.

Крыса вскоре поняла, что она нам нравится, и обнаглела вконец, как избалованный ребенок. Она уже не скрывалась по углам, а лезла под ноги, прыгала на постель и стол, умывалась исключительно у кого-нибудь на коленях и заметно округлилась.

– Начинала она, как и любой монастырский орден, с уединения и поста, – философски заметил Вадик, – а в результате обнаглела, раздалась, начала повсюду совать свой нос, сидеть на женских коленях и не чуждаться веселья. Еще немного, и она введет диктаторские порядки в камере.

В тюрьме у нас появилась возможность общаться, как прежде, втроем, возможность, которой мы были лишены, будучи в лагере на глазах у всех. Мы знали, что стражник живет в конце коридора за дверью, и поэтому чувствовали определенную свободу в общении. Окошко находилось слишком высоко, и мы не могли из него выглянуть, поэтому в часы невольного досуга, на который нас обрекли судьи, мы разговаривали обо всем и обо всех.

Но неопределенность, организованная вокруг нас, все же понемногу начала размывать наше яркое общение, и очень часто мы сидели по разным углам камеры, сосредоточенно пытаясь угадать, что творится в умах наших инквизиторов. После очередного допроса Вадик и я вернулись совершенно измотанными. Мы сидели, переживая за Катю, чье самочувствие то улучшалось, то становилось хуже из-за плохой пищи и лихорадки. Когда ее арестовали, она шла на поправку, теперь же у нее начался рецидив, который из-за отсутствия лекарств проходил в более тяжелой форме.

Внезапно солнечное пятно от окна исчезло на стене, и мы подняли головы.

– Донна! – послышался такой родной и долгожданный голос герцога Бургундского, что я не смогла сдержать радостного возгласа.

– Гийом! – я бросилась к нему. – Гийом, друг мой, вытащите нас отсюда!

Я подбежала к самой стене, но поняла, что он не видит меня, и отступила назад.

– Донна, позвольте, я помогу, – Вадик подхватил меня снизу и приподнял немного, так, что я стала выше.

– Герцог, вы ведь не думаете, что я действительно виновна в том, в чем меня обвиняют? – спросила я, не понимая, почему он молчит. – Вы верите, что я невиновна?

Казалось, что прежде, чем он ответил, прошла целая вечность, я видела борьбу на его лице, похудевшем от испытаний и почерневшем от солнца. Наконец, опустив голову и держась рукой за решетку, он кивнул:

– Да.

– Вы поможете мне? – с растущей надеждой спросила я.

– Да, – с еще большей внутренней борьбой нерешительно произнес он. Потом поднял голову и твердо повторил: – Да, я сделаю все, чтобы помочь вам.

Я облегченно вздохнула.

– Благодарю вас, друг мой! Благодарю вас… – я даже не могла поверить в это чудо и в то, что герцог действительно сидит у окна. Вместо ответа он прижался теснее плечом к решетке и протянул мне руку.

Его рука, опускающаяся через окошко в темницу, казалось, была протянута мне небесами, словно спасательный круг, бросаемый утопающему. А для меня в тот момент это была связь прошлого с будущим, причем прошлое было здесь, внизу, а будущее сбрасывало вниз, как веревку, связь времен, чтобы я решилась. В глубине души я знала, что это ответственный шаг, что это жест, полный символики и скрытого смысла. Между нами была пропасть из веков, казалось, даже тысячелетий, и ее не так-то просто было преодолеть. Ни я подняться к нему, ни он спуститься ко мне – мы не могли, но вот он протянул мне руку и сказал этим больше, чем в своих песнях – «я буду с вами, донна, даже если между нами встанет Бог, я не позволю вас заклать, я буду сражаться за вас, как сражался до сих пор за веру». Но могла ли я принять такую жертву и подвергнуть его опасности? Мой рыцарь ждал, раскрыв ладонь, озаренную солнцем. Нерешительно, сомневаясь, я протянула ему навстречу свою руку, герцог крепко сжал ее, и мы несколько мгновений переплетали пальцы в клятвенном пожатии, пока я не услышала под собой кряхтение Вадика.