– Ах ты подлая мразь! – орал он, охаживая Висконти кулаками, стражники растерялись и не сразу смогли оттащить его. Вадик лягался ногами, пытаясь достать Висконти. Вытирая окровавленную губу, Висконти презрительно сплюнул и вышел вон. Потрепанного и взлохмаченного Вадика протолкнули в камеру.

– Где Катя? – рявкнул он резко, так что мне показалось, что он меня сейчас побьет.

– Не знаю, – робко проблеяла я.

– Овца! – бросил Вадик. – Они ее допрашивают, вот что! Они поодиночке нас допрашивают, ясно? Они нас прикончить хотят, поняла?

Я попятилась. Он был явно не в себе, я молча села на кровать и обиженно отвернулась к стенке. Ну, что за мода у них пошла – овца да овца! Как будто других прозвищ нет…

Через десять минут Вадик виновато произнес:

– Оль, ты прости меня, пожалуйста, ладно? Разозлили они меня, мочи нет! От их тупости и упрямства я взбесился. А когда увидел Висконти, этого… и он тебя… я не сдержался. Ты просто под руку попалась. Ты уж прости меня, я такой дурак!

– Хорошо, – чуть слышно ответила я, но к нему не повернулась. Я слышала, как он ходил по камере, потом налил себе воды из кувшина, напился и снова ходил. Потом под ним заскрипела кровать – видимо, он прилег отдохнуть.

Вскоре привели Катю и принесли ужин.

– Интересно, как там Николетта, как Синтаксис? – спросила Катя, когда мы закончили бурное обсуждение подлого Висконти и хитрого архиепископа де Бове.

– Думаю, лучше, чем мы, – ответил Вадик, трогая свою опухшую щеку.

– Думаете, что им удастся осудить нас? – спросила я. Друзья промолчали, переглянувшись. – Ведь им этоого не удастся? Ведь у нас много друзей, они не оставят нас? – продолжала выпытывать я.

– Как бы тебе сказать помягче, Ольга, – сказала Катя и прилегла на свою кровать, – это обвинение ставит на нас клеймо, которое не смоет ничто. Даже если удастся спастись, вряд ли кто захочет иметь с нами дело. Для всех рыцарей Церковь – это Бог на земле, и они будут подчиняться ее воле, как если бы получали указания напрямую с неба. Никто не станет бросать вызов Церкви, это даже не придет им в голову. Ни наши друзья, ни отец Джакомо, который тебя так любит, ни король… никто не встанет на нашу сторону, если против нас будет церковь.

– Но это же абсурд! – заключил Вадик, накрывая Катю своим одеялом. – Нельзя же просто так отворачиваться от людей!

– Если Церковь скажет, показывая на тебя, что ты верблюд, то все станут относиться к тебе, как к верблюду, и ты сам очень скоро смиришься с тем, что ты верблюд.

– Хватит обзываться, – угрожающе заметил Вадик. – Нет, я все же не понимаю, как можно просто так убивать людей, только по желанию церкви, даже если она для них все равно что Бог. Бог не может поощрить убийство.

– Ты забыл о делах Священной инквизиции? О шести предыдущих походах? – заметила я.

– А как же Авраам, который был готов заколоть своего единственного сына только потому, что этого захотел Бог? – добавила с иронией Катя.

– Но сейчас, в разгар войны… – сопротивлялся Вадик.

– О, именно в разгар войны так приятно свалить всю вину на нескольких человек!

– Какую вину? – спросила я.

– Вам не сказали? – удивилась Катя.

– О чем? – хором спросили мы с Вадиком.

– В лагере началась эпидемия, – ответила Катя.

– Скажи, что эмир Бейбарс хочет поговорить с ним! – повторял Бейбарс, и в его узких злых глазах сверкала ярость.

– Туран-шейх не может принять эмира. Он занят, – в десятый раз отвечал слуга, дрожа перед всесильным Бейбарсом.

– Да что у вас там происходит! – Бейбарс, развернувшись, зашагал прочь. Его бесила манера Туран-шейха скрываться от него повсюду, словно новый султан презирал своего военачальника. Бейбарс подозревал, что смерть Факр-Эддина внушила подозрение Туран-шейху, он не поверил в то, что эмир, которого он так горячо любил, погиб от руки христианина. Когда тело Факр-Эддина было привезено из лагеря, никто из его воинов не мог толком объяснить, как погиб их господин. Туран-шейх знал, что Бейбарс и его соратники ненавидели Факр-Эддина, и не скрывал того, что подозревал об их причастности к делу. Бейбарс начинал нервничать – влияние нового султана подчиняло себе всех воинов, он был отважен, красив, он был законным наследником благородной и древней династии, за ним в бой шли так же охотно, как и за Бейбарсом. Эмир ожидал увидеть избалованного властью мальчишку, а столкнулся с сильным противником, который, казалось, видел его насквозь. Теперь вся надежда Бейбарса была на Князя Ассасинов, которого иначе звали Старец Горы. Он знал, что агент уже давно покинул тайное убежище наемных убийц и направляется к Мансуру. Оставалось только надеяться, что он исполнит свою клятву.

Сейфулла прикрыл лицо платком, чтобы меньше бросаться в глаза. Теперь он вступал в лагерь мусульман и был еще на один шаг ближе к своей первой жертве. Для начала он хотел разведать обстановку, узнать, как и чем живет наследник, теперь уже султан. «Я убью двух монархов – султана и короля, – поражался Сейфулла, – честь, которая выпадает не каждому ассасину». И он благодарил Аллаха, вложившего ему в руки карательный меч.

Лагерь крестоносцев оказался отрезанным от Дамьетты, сарацины перехватывали все обозы с продуктами, галеры, последними прибывшие из города, не смогли вернуться назад. Вперед продвигаться войско тоже не могло – слишком многочисленными были отряды, пришедшие вместе с новым султаном. Крестоносцы едва сдерживали их натиск, защищая город, на который недавно сами нападали.

Оказавшись окруженными со всех сторон, страдая от нехватки пищи, люди начали слабеть, и болезни одна за другой накатывались на лагерь. Вскоре он превратился в обширный лазарет, где лежали люди, сраженные дизентерией и цингой. Каждый день умирали десятки, у каждого был близкий или друг среди умерших, горе разливалось по лагерю вместе с горьковато-приторным запахом падали. Часто слуги страдавших от болезни рыцарей надевали на себя доспехи господ, чтобы нести за них караул. Умирали от болезней теперь даже чаще, чем от ран, – чем не повод, чтобы возроптать и попытаться выяснить причину постигшего их несчастья?

– …И вот тут на сцене появляются три козла отпущения, – закончила Катя свой рассказ, – в нашем лице. Чем не возможность для святош сбросить донну Анну с пьедестала почета и втоптать ее в землю, да еще и облегчить сердца сомневающихся верующих?

– Но ведь это же явный наговор, ведь они заболели, когда мы уже были в тюрьме! – воскликнула я.

– Какая разница? – возразила Катя. – Эти религиозные фанатики ведут войны по наущению Церкви, теряют свои жизни и состояния по одному ее слову, нет ничего, что было бы выше веры для средневекового человека. Ты вспомни, Вадик, как возмущалась Ольга, помнишь, когда был ранен сенешаль короля Жуанвилль? Его священнику, который тоже был болен, приходилось служить мессу у него в шатре. Во время освящения ему стало плохо, и он упал возле кровати. Жуанвилль соскочил с постели, помог ему подняться и сказал ему, чтобы он продолжал, пока не закончит, чтобы завершить таинство, – и это вместо того, чтобы, как кажется верным нам, позвать врача! Ты только представь себе, насколько для них обряд важнее жизни человека! Насколько мир горний важнее мира земного! Если Церковь убедит людей, что наша смерть спасет их от болезни и подарит победу, то нас прикончат еще раньше, чем это успеет сделать палач, и каждый посчитает за долг христианина бросить в нас камень.