– Черт ее сюда принес. Туристка, богатая. Одно дело, наши местные жиды, а с иностранцами не надо связываться. Она и не еврейка, скорее всего. Американцы все такие, защищают черных, евреев…, – он, в последний раз, ударил сапогом кого-то из раввинов. Эсэсовцы потянулись прочь из зала. Питер, выходя вслед за Мосли, поймал взгляд тети Ривки. Женщина, едва заметно, кивнула.

Питер вытер лицо:

– Должно быть, фрейлейн Габриэла здесь оказалась. Генрих говорил, что у нее жених американец. Наверное, какой-нибудь артист, приехал сюда с тетей Ривкой. Господи, спасибо, спасибо тебе…, – Питер выдохнул. Мосли подтолкнул его в плечо:

– Не расстраивайся. В Уайтчепеле мы повстречаемся лицом к лицу, с жидами. Надо еще выпить, – крикнул Мосли, эсэсовцы одобрительно зашумели. Питер сжал руку в кулак:

– Напьюсь так, чтобы ничего не помнить. Нельзя…, – он болезненно поморщился:

– Ничего нельзя. Надо смотреть, слушать и запоминать…, – завернув в крохотный туалет, умывшись, Питер пошел на улицу, где эсэсовцы рассаживались по машинам.

Габи осталась за кулисами.

Она сидела на покосившемся стуле, в концертном платье, и плакала. Ирена увела родителей. Столы в кафе поставили на место, пол вымыли. Габи трясло, она вспоминала окровавленное лицо Аарона, его поднятые руки:

– Господи, пусть они сдохнут. Прямо сейчас, прямо сегодня…, – Габи вскинула голову. Ему подбили глаз, на скуле виднелся синяк, кровь засохла в бороде. Аарон выбросил испорченный пиджак. Кто-то из посетителей, отдав ему рубашку, ушел домой в одном свитере. Мыться здесь было негде. Он кое-как привел себя в порядок, в туалете.

Габи прижалась щекой к его руке. Аарон погладил ее по голове: «Тетя Ривка мне все объяснила, как могла. А теперь объясни ты, Габи».

Она только мелко закивала.

Рав Горовиц отменил занятия со студентами и утренний прием. Поднявшись на рассвете, Аарон долго смотрел на золотые кроны деревьев, у ограды кладбища, на легкую, белую дымку, над улицей. Приоткрыв окно, он закурил, вдыхая сырой, влажный воздух, морщась от боли в разбитой губе. Синяк под глазом пожелтел. Аарон усмехнулся:

– В консульстве, наверняка, таких женихов еще не видели.

Габи рассказала ему все в кафе. Рав Горовиц вздохнул:

– Не надо было ничего от меня скрывать, милая. Впрочем, – он обнял девушку, – скоро все закончится, для тебя…, – васильковые глаза заблестели, Габи прижалась к нему: «Пойдем к тебе, милый».

На квартире она заставила его лечь в ванну, принесла кофе и папиросы. Она ласково мыла ему голову:

– Тебе нельзя приходить в «Адлон», милый. За герром Кроу следят. Мне кажется, я узнала обершарфюрера, который…, – Габи отвернулась. Она смотрела на выложенную белой, кафельной плиткой стену. Девушка заставляла себя не плакать:

– Аарону тяжелей, чем тебе. Надо быть сильной, ради него. Надо позвонить Генриху…, – обычно они не злоупотребляли телефонными разговорами. В аппарат фон Рабе, могли поставить микрофоны. Однако сейчас нельзя было тянуть.

Утром она набрала номер Генриха в первом, попавшемся по дороге кафе, у Хакских дворов. Девушка щебетала, рассказывая о приеме у Геббельса, сожалея, что Генрих не смог прийти. Габи спохватилась:

– Я вас заговорила, граф фон Рабе. Я сегодня еду на прогулку, в Груневальд. Говорят, что деревья у озера Крумме Ланке особенно красивы. Я даже перенесла послеобеденный урок, в три часа дня. Tschüss!

СД могло послать к озеру Крумме Ланке хоть сотню агентов. Никого, кроме берлинцев, прогуливающих собак, они бы в парке не обнаружили. Генрих понял, что его ждут в три часа дня у выхода из одноименной станции метрополитена. По дороге туда, рав Горовиц ловил удивленные взгляды пассажиров. Он был хорошо одет, однако на лице виднелись следы побоев.

Он вышел со станции без двух минут три. Габи описала ему Генриха фон Рабе. Рав Горовиц заметил невысокого мужчину, с каштановыми волосами. Он стоял спиной к метро, изучая афиши берлинских кинотеатров. Солнце вышло из-за туч. Аарон, неожиданно, улыбнулся:

– У него кто-то рыжий был в семье. Интересно, – он замедлил шаг, – где сейчас Авраам? Наверняка, он не останется в стороне. Он говорил, что в Польшу поедет, после Рима. Его и сюда могут прислать…, – глаза у Генриха оказались серые, спокойные, внимательные, рука, крепкая. Они медленно пошли по направлению к предыдущей станции метро, Онкель Томс Хютте.

На улице разговаривать было безопасней, чем в кафе или пивной. Генрих посмотрел на часы:

– Я должен вернуться на работу, рав Горовиц. Я сделал вид, что иду к дантисту. Хорошо, что у нас, так сказать, свой дантист…, – он усмехнулся.

Генрих предполагал перенести тайник из квартиры Габи в кабинет дантиста. Франц был сыном зубного врача, лечившего всю семью. Они с Генрихом дружили с детства. Отец Франца работал в рейхсминистерстве здравоохранения, заведуя ариизацией практик, принадлежавших врачам-евреям. Полгода назад отец предложил юноше кабинет. Франц, разговаривая с Генрихом, скривился:

– Не могу. Врача с тридцатилетним стажем выбросили на улицу, потому, что он еврей…, – Генрих, твердо, велел:

– Это надо для дела. Отец тебе обеспечит больных. Ты знаешь, что люди в кресле нервничают. Они успокаиваются, когда врач с ними болтает.

– Ты не нервничаешь, – рассмеялся Франц. Генрих вздохнул: «Поверь мне, у меня много других поводов для тревоги».

Габи рассказала Аарону о тайнике. Рав Горовиц, недовольно заметил:

– Как вы могли? Она девушка, такое опасно…, – Генрих остановился:

– Аарон, в группе есть и другие девушки. Габи живет одна, у нее безопасная квартира. Была, – Генрих помолчал:

– Обершарфюрер, друг моего старшего брата. Его зовут Вальтер Шелленберг. Насколько я знаю, он в СД занимается разведкой за границей. Думаю, они хотели использовать Габи, чтобы ближе подобраться к Петеру…, – они присели на скамейку. Мимо проезжали редкие машины. День был серым, ветреным, солнце исчезло, по мостовой крутились опавшие листья. Генрих, искоса, посмотрел на рава Горовица. Под глазом у мужчины красовался синяк, он упрямо сжал губы.

– Простите, – вдруг, сказал Генрих, – простите нас. Немцев. Я не знаю, как…, – Аарон молчал. Маляр, на противоположной стороне улицы, орудовал кистью, закрашивая снятую с магазина вывеску:

– Ломбард. Прием вещей на комиссию. Юлиус Голд…, – дальше шел синий, свежий цвет. Аарон затягивался сигаретой:

– Знаете, я читал о погромах, в царской России. Во время войны, тоже убивали евреев. Мой дядя пропал, без вести, в Польше. Старший брат моего отца. Но я не думал, что сейчас…, Вы говорили, что у Шелленберга, университетское образование? Впрочем…, – прервал себя Аарон, – у Геббельса тоже…, – они поднялись.

Генрих слушал, как рав Горовиц рассказывает о своей работе:

– Чуть больше, чем три тысячи человек в этом году уехало, из Берлина. В городе сто тысяч евреев. Господи, не успеть, никому не успеть…, – он прервал рава Горовица: