Питер, замявшись, пожал плечами:

– Я не уверен. Есть Геринг, Геббельс, Гиммлер, в конце концов. Есть СС. Ты говорил, что в нем служат одни фанатики…, – Генрих кивнул:

– Они все такие Петер. Но не забывай, в Германии остались люди, голосовавшие за социалистов и коммунистов, остались христиане…, – кроме информации от Генриха, Питер повторял, слова, сказанные за день, на встречах. Он перебирал данные, запоминая самые мелкие подробности. В отеле «Адлон», он, внезапно, понял:

– Меня никто не будет слушать. У меня нет документов о программе дезинфекции. Никто не поверит, что в наше время, в цивилизованной стране, можно убить ребенка, потому, что он умственно отсталый…, – вспомнив улыбку мальчика, Питер разозлился:

– Поверят. Если понадобится, я вернусь сюда, и привезу доказательства. Надо прекратить безумие, Германия должна опомниться…, – он сидел, закрыв глаза:

– Все знают о Нюрнбергских законах, о стерилизации душевнобольных. Знают, и не разорвали отношения с Гитлером. Миру все равно, – горько понял Питер, – все равно, что происходит в Германии. Внутренние дела страны. Пока Гитлер не поднимет оружие, никто не пошевелится, – Генрих, в Тиргартене, спокойно сказал:

– Сначала Австрия, Петер. На юге хватает нацистов. Мы, то есть они, просто введем туда войска. Австрия добровольно присоединится к Германии. Потом…, – взяв палочку, он стал рисовать на песке дорожки, – потом Судетская область. В ней много немцев…

– И в ней уран, – мрачно заметил Питер: «Он гораздо важнее, чем все судетские немцы, вместе взятые».

Генрих кивнул:

– Да. А потом…, – фон Рабе помолчал, – потом Польша. Сначала Гитлер договорится со Сталиным. От Польши ничего не останется, восток отойдет советам, а запад присоединится к рейху.

Забрав палочку, Питер яростно стер линии:

– Чехословакия не отдаст Судеты Гитлеру. С какой стати? Это историческая часть страны, и международное сообщество…, – Генрих устало прервал его:

– Международное сообщество заботится о своей выгоде, а не о восточных славянах. И Сталину интересны территории на западе Советского Союза. Конечно, – фон Рабе взглянул на Питера, – если бы Франция, Британия и Америка объединились со Сталиным…, – Питер покачал головой:

– Никогда такого не случится. Как говорят в Британии, большевизм, наш главный враг.

Они с Генрихом долго сидели, молча, глядя на Бранденбургские ворота, где развевались нацистские флаги.

Гремел «Хорст Вессель», они передавали по кругу бутылку со шнапсом. Кто-то из эсэсовцев, пьяно, крикнул:

– Неподалеку жиды! Надо им показать, кто хозяева в Берлине, и во всей Германии! Мы найдем жидовское сборище, заставим их лизать подошвы наших сапог…, – эсэсовцы и британцы, покачиваясь, бросали на залитый пивом стол купюры. Вспомнив о внимательных глазах неизвестного обершарфюрера, Питер заставил себя рассмеяться:

– Поучимся у товарищей по партии! Нам предстоит сделать то же самое в Ист-Энде! Бей жидов! – Мосли обнял его: «Я знал, Питер, что ты мой самый верный соратник! Бей жидов!»

Толпа, перекликаясь, хохоча, повалила к машинам, припаркованным на Вайссенштрассе.

В отдельный кабинет кафе Зильберштейна, на Ораниенбургерштрассе, за плотно закрытую дверь, доносилось низкое, томное контральто фрейлейн Ирены Фогель:

Девушка пела почти без акцента.

Аарон вспомнил:

– Габи мне говорила. Фогели полгода английский язык учили. Они молодцы, конечно, – рав Горовиц успевал бесплатно преподавать язык тем, кто ждал виз. Аарон не мог подумать о том, чтобы брать с людей деньги. Когда отыграли музыканты, герр Зильберштейн, хозяин кафе, шепнул раву Беку:

– Я в отдельную комнату чаю принес. Сейчас дамы будут петь…, – поднявшись, рав Бек зааплодировал:

– Аванс, дорогие фрау и фрейлейн, – заметил раввин, – в знак восхищения вашими талантами.

По вечерам в кафе подавали чай, домашний лимонад и выпечку. Кухней заведовала жена хозяина. Утром и днем здесь, за средства «Джойнта», кормили благотворительными обедами еврейских стариков. Аарон приходил к Зильберштейну наблюдать за кашрутом. Он смотрел на пожилых людей, на женщин, еще покрывавших головы, на седые волосы и пальто, довоенного кроя:

– Они никому не нужны. У них нет денег, чтобы уехать в Святую Землю…, – в первые, месяцы, в Берлине, Аарон несколько раз спорил с представителями сионистских организаций, разумеется, не публично. Он заставлял себя сдерживаться:

– Конечно, будущему государству требуется молодежь, сильные, здоровые люди, дети. Но те, кому шестьдесят, и семьдесят, они тоже евреи…, – посланец со Святой Земли окинул Аарона долгим взглядом: «Везите их в Америку. Не вам рассуждать о нуждах еврейского государства, рав Горовиц. Вы оттуда сбежали, как трус».

Аарон, ядовито, отозвался: «Конечно, сбежал. В самое безопасное для евреев место, в Германию».

– Чтобы воровать у нас евреев! – взорвался молодой человек, его ровесник. Аарон, что с ним бывало редко, разъярился: «Это не состязание, господин Бен-Цви! Евреи имеют право выбирать, где им жить!»

– Всякий еврей, осташийся в галуте, – надменно сказал Бен-Цви, – предает свой народ, рав Горовиц, – велев себе ничего не отвечать, Аарон, преувеличенно аккуратно, закрыл дверь. Старики считали, что американским родственникам они ни к чему, и даже не появлялись в очереди у кабинета Аарона.

Два раза в неделю, рав Горовиц вел молитву, в благотворительном доме, содержавшемся еврейской общиной. Завтракая со стариками, Аарон, невзначай выспрашивал у них, о семье. Ничего не говоря, он заносил сведения в списки, и появлялся у своих подопечных, с конвертами. Старики изумлялись тому, что нашли их двоюродных племянников или дальних кузенов. Аарон разводил руками: «Понятия не имею, как это случилось. Должно быть, ваша родня сама пришла в «Джойнт».

В кабинете, собрались одни раввины. За чаем и печеньем они обсудили празднование Хануки, уроки в еврейской школе. Голос фрейлейн Ирены затих, раздались аплодисменты.

– Габи тоже петь будет, – ласково улыбнулся Аарон:

– Дуэтом с фрейлейн Иреной, из Мендельсона…, – кафе Зильберштейна размещалось в полуподвале, наискосок от синагоги. Окна выходили на Ораниенбургерштрассе. Изредка по улице громыхал трамвай, а в остальном воскресный вечер был тихим. Редкие фонари качались под ветром, отбрасывая полосы света на темную улицу. Аарон увидел отблеск автомобильных фар, раздались гудки. Машины остановились, они услышали хохот: «Кафе Зильберштейна! Сюда, ребята!»

– Габи…, – Аарон поднялся, – нельзя, чтобы Габи видели. Только бы она не успела на сцену выйти…, – дверь распахнули. Зильберштейн прошептал: