восстании из этого числа участвовало не более 5-ти-6-ти человек, ведь подавляющее большинство узнало о нем только тогда, когда заговорили пушки.

После этой резни убийства участились. Любой охранник, в любой час дня или ночи, мог совершенно спокойно поднять ружье и выстрелить в любого из заключенных, черного или белого, совершенно безнаказанно. Его даже не сняли бы с поста.

Один офицер Союза был убит просто так — он вообще никак не нарушил тюремной дисциплины.

Мозес Смит, негритянский солдат 7-го Мэрилендского пехотного, был застрелен в голову в тот момент, когда он, стоя у нашего барака, просто спокойно беседовал с Джоном Лоуэллом. В качестве другого примера, упомяну двух белых коннектикутцев, застреленных в их палатках. Мы спросили одного из хирургов о причине этого убийства. Тот ответил, что охранник заметил, что три негра находятся на доступном ему расстоянии, и, зная, что у него, возможно, никогда более не будет такой хорошей возможности, он выстрелил в них — но промахнулся и убил не тех людей! Это было воспринято как досадное недоразумение.

Хотя я и мои товарищи, либо благодаря хитрости, либо деньгам, очень часто преуспевали в получении особых привилегий от тюремных офицеров, власти Конфедерации была безжалостны. Наш адвокат, м-р Блэкмер, после поездки в Ричмонд заверил нас, что он не уверен, что нас отпустят до окончания войны — разве что нам удастся благополучно сбежать. Роберт Ульд, который обычно отрицал свою особую к нам враждебность, однажды, в своей обычной манере так заметил представителю Комиссии по обмену от Соединенных Штатов:

— «The Tribune» сделала больше, чем любая другая газета, чтобы начать эту войну. Об обмене корреспондентов мне вы можете ничего не говорить. Эти люди очень нам нужны, и отпускать их мы не собираемся.

Наше Правительство совершило большую ошибку, отпустив множество журналистов-мятежников без обмена. В конечном итоге, пребывая среди всех ужасов Солсбери, мы узнали, что Эдвард А. Поллард — отъявленный мятежник и редактор «The Richmond Examiner» — самой злобной из всех газет Юга, после нескольких недель тюрьмы на Севере, был отпущен под честное слово в город Бруклин. Эта новость, словно молния, оглушила нас. Мы — после почти двух лет пленения, в этой грязной, кишащей паразитами и пропитанной жестокостью тюрьме — а он купается в роскоши одного из лучших городов мира! Нам было так горько, что даже спустя несколько недель после получения этого известия мы ее между собой не обсуждали. М-р Уэллс — Министр военно-морского флота, был тем человеком, который подарил Полларду свободу. Я упоминаю о нем не для того, чтобы придать этому случаю какое-то особое значение, а по той причине, что по сходным причинам пострадали многие сотни заключенных юнионистов.

В тюрьме Солсбери, в одной камере с мужчинами, сидела одна спокойная и респектабельная женщина из Северной Каролины — ей дали 2 месяца. Суть ее преступления заключалась в том, что она кормила конфедерата-дезертира! А в Ричмонде очень много времени с нами провел семидесятилетний вирджинец — за то, что он кормил своего сына, который сбежал из армии!

В сентябре несколько заключенных южан, вооружившись ножами и палками, силой отняли у Джона Лоуэлла флаг США, который он до сих пор тщательно прятал. Но после того как пришли новые военнопленные, они издевались над ними везде, где бы они не находились. В течение нескольких дней те мятежники, которые осмеливались сунуться на двор, наверняка возвращались в свои бараки покрытые синяками и с подбитыми глазами.

Во время перемирия, которое, казалось, овладело всем Севером, когда он номинировался на пост Президента Макклеллана, мятежники ходили в приподнятом настроении. Лейтенант Стоктон, адъютант, однажды заметил:

— Вы скоро вернетесь домой, через месяц мы будем жить в мире.

— Что вам дает основания так думать? — спросил я.

— Тон ваших газет и политиков. Макклеллан, несомненно, станет Президентом, и война сразу же закончится.

— Вы — южане — самые наивные люди в мире. Вам настолько неведома свобода слова и печати, что вы вообще ничего понять не можете. На Севере около полудюжины политиков и столько же газет и в самом деле искренне симпатизируют вам, и выражают свои симпатии повстанцев с той или иной степенью открытости. Разве вы не видите, что они какими были, такими до сих пор и остаются? Назовите хотя бы один важный прогноз, который бы они сделали за все время войны. Перед Самтером эти же люди говорили вам, что если мы попытаемся действовать силой, это приведет к войне на Севере, и вы поверили им. Снова и снова они повторяли вам — как и сейчас — что вскоре лояльные штаты сами выйдут из войны, а вы все еще верите им. Подождите до ноября, когда пройдут выборы, а потом расскажете мне о том, что вы думаете.

Час пробил, и нам сообщили, что Президентом стал м-р Линкольн. Заключенные были вне себя от радости. Я сообщил об этом тем офицерам Союза, к которым нас не пускали — отправил им сухарь со спрятанной внутри него запиской. Прошло несколько минут — и их аплодисменты и восторженные крики удивили и невероятно рассердили тюремное начальство. На следующее утро я спросил Стоктона, что он теперь думает о мире. Покачав головой, он печально ответил:

— Это слишком сложно для меня, я не вижу конца.

Рядовой солдат 59-го Массачусетского пехотного покинул Бостон в качестве новобранца лишь за шесть недель до того, как мы встретились с ним. Он участвовал в двух великих сражениях и пяти более мелких стычках, был ранен в ногу, схвачен, сбежал от своих конвоиров, а по пути в Джорджию, куда он три дня шел пешком, он был снова схвачен и доставлен в Солсбери. За шесть недель он пережил много приключений.

Постоянно ускользающая надежда иссушила наши сердца и уже довольно серьезно повлияла на нашу психику. Мы становились все более раздраженными и обидчивыми и часто едва не ссорились друг с другом. Я помню, что даже злился на своих друзей за то, что они дома, и им хорошо и весело.

Наша тюрьма была похожа на кладбищенский склеп. Голос Севера не проникал в его мрачные глубины. Понимая, что мы совершенно несправедливо брошены нашим Правительством, вполне серьезно думая, что нас оставил и Бог, и люди, мы, похоже, утратили все человеческие интересы и мало заботились о том, будем ли мы жить или умрем. Но я полагаю, что нас подпитывала глубоко скрытая в нас тайная и не осознаваемая разумом надежда. Если бы нас спросили — могли ли мы