— Ах, это все как в романе! — восторженно протянула Бетти, прижимая к груди саквояж. Впрочем, ее не услышал никто, кроме Вилима, бросавшего на горничную многозначительные взгляды с облучка, где он устроился рядом с кучером. Бетти же с самым добродетельным видом не замечала рыжего слуги.

— Так вы отказываетесь взять меня с собой? — недоверчиво повторила Татьяна. — Решительно отказываетесь?

— Пройдет немного времени, и вы сами убедитесь, что это было единственно верное решение. — Голос Шувалова окреп. — Сейчас мы с вами не пара… А когда выйдет срок моей ссылки, то захотите ли вы еще взглянуть на меня? В моем возрасте каждый год идет за два. А вы будете еще так молоды! Окружены поклонниками… И обещание, данное мне когда-то в минуту увлечения, свяжет вас, не позволит устроить судьбу так, как вы этого достойны. Если однажды я прочту все это в ваших глазах, то не перенесу этого! Я освобождаю вас от слова!

Произнеся эту фразу, Шувалов внезапно ощутил колющую боль в сердце. Он схватился за левый бок и пошатнулся. Татьяна сделала движение, собираясь броситься к нему, но остановилась, кусая губы. В ее лице не осталось ни капли крови. Она больше не возражала, не требовала, не просила. Девушка молча наблюдала за тем, как Савельев помогает другу сесть в карету.

— Я весьма сожалею, сударыня, о том, что был свидетелем этой сцены! — повернулся к ней на прощанье Савельев.

— Убирайтесь к черту! — процедила Татьяна.

Смешавшись, статский советник захлопнул за собой дверцу. Карета тронулась с места в карьер и вскоре скрылась за заставой.

Верная Бетти, заливаясь слезами, прижала молодую госпожу к своей костлявой груди:

— Кто бы мог подумать, мисс! Кто бы мог предвидеть!

— Я! — неожиданно ответила Татьяна, не сводившая взгляда с дороги, по которой умчалась карета. — И теперь я знаю, что мне делать!

А Евгений, впившись пальцами в волосы, нещадно рвал их и задушенным голосом приговаривал, не слушая увещеваний друга:

— Я чудовище, преступник, подлец!

— Что преступник, да еще государственный, не могу не признать по роду службы, но насчет прочего ты погорячился!

Савельев пытался сохранять шутливый тон, хотя у него на душе кошки скребли, уж очень многое напомнил ему прощальный взгляд Татьяны. С такой же ненавистью, с таким же ледяным презрением некогда, семнадцать лет назад, смотрела на него та, чьего расположения и прощения он тщетно добивался теперь.

— Нет, нет, тебе не понять этого! — Евгений стискивал ладонями ноющие виски. — Когда-то я сказал чуть не те же самые слова другой девушке, одинокой, беззащитной, преданной мне всей душой! Я тоже не хотел портить ей жизнь, а в результате погубил ее! И вот снова! Какой дьявол нашептывает мне эти благоразумные речи, когда сердце говорит совсем иное?!

— Ты о… ней говоришь? — тихо уточнил Савельев.

Евгений, поняв его с полуслова, кивнул. Друзья хранили молчание вплоть до первой станции, где переменили лошадей и напились чаю. Когда вновь завязался разговор, ни о Татьяне, ни о Елене они больше не упоминали.

Когда виконтесса поутру вошла в комнату к Майтрейи, она была неприятно поражена, увидев, что девушка вспыхнула, поторопившись спрятать в кулаке некую скомканную записку. Это был первый случай, когда ее воспитанница пыталась что-то скрыть. До сих пор Елена пребывала в уверенности, что Майтрейи вовсе не умеет лгать и лицемерить. «Это первые плоды минувшего бала, — поняла виконтесса. — Свет всегда учит только дурному. И кто посмел ей писать?!»

Она нарочно не задавала этого вопроса, надеясь, что Майтрейи сама догадается дать некие объяснения. Отвернувшись, Елена пристально рассматривала букет роскошных алых роз, кривя губы: «Розы мне, розы ей… Прямо поветрие! Мы имеем успех в Петербурге!»

— Мне написал Борис Белозерский, — запнувшись, проговорила Майтрейи, с трудом решившись заговорить. Неприветливый вид виконтессы смущал ее. — Он просит принять его… И тут еще стихи…

— И даже стихи? — усмехнулась Елена. — Нет-нет, не трудись читать. Могу себя вообразить, что это за вирши!

— Но… — окончательно растерялась девушка. — Стихи вовсе неплохие…

Виконтесса сделала отрицательный жест, останавливая воспитанницу:

— Ну хватит, это все лишнее. И мы никого принимать не будем. Уж тем более Бориса Белозерского. Что за идея? Разве он партия для тебя теперь, когда тебе оказала покровительство сама императрица?

— Но принимали же мы его брата, Глеба! — чуть не плача, напомнила Майтреи.

— Глеб — другое дело. — Виконтесса смотрела на девушку внимательно, словно хотела прочитать ее тайные мысли. — Его я приняла бы в любое время, при любых обстоятельствах, хотя он теперь всего лишь доктор… Но он уехал в Москву. Я получила от него письмо нынче утром, правда, без стихов.

Майтрейи, бледная, серьезная, стояла, опустив глаза, будто выслушивала отповедь.

— Я тоже завтра уеду, в Париж. — Елена говорила сухо, без эмоций, заранее пресекая возможные возражения. — Но для тебя наилучшим вариантом будет остаться здесь, приняв высочайшее покровительство. Боюсь, дорогая, я не сумею обеспечить тебе надлежащей безопасности, после того как ты появилась в свете и вызвала такой ажиотаж. Кроме того, пора поразмыслить о достойной партии. Уж конечно, учитывая твое происхождение, ты не можешь снизойти до каких-то Белозерских.

Случайно или сознательно виконтесса употребила множественное число, называя ненавистную ей фамилию, но она попала в больное место. Майтрейи содрогнулась всем телом. Изменившись в лице, она подняла глаза, полные слез:

— Я не думала… не думала…

— Я знаю, что ты ни о чем не думала, дорогая, — оборвала ее Елена. — Я обязана думать за тебя в этих обстоятельствах. Эти розы и стихи должны остаться без ответа, разумеется. Ты не можешь запретить глупому мальчику в эполетах влюбиться, но ты обязана вести себя так, чтобы он понял дерзость своих домогательств. Все, об этом больше ни слова. Слишком много внимания для Белозерских! Я сейчас велю горничной укладывать твои вещи. Ты переезжаешь в Царское завтра. Не оставаться же тебе в пустом доме.

— Позволь мне хотя бы поехать с тобой в Париж! — в отчаянии воскликнула девушка, у которой почва уходила из-под ног.

— Это исключено, — покачала головой виконтесса. — У меня много важных дел, и ты будешь мне помехой. Наконец, тебе небезопасно уезжать из Петербурга, а здесь тебе обещали защиту и покровительство. Видишь, я честна. Не плачь, возьми себя в руки и начинай собираться.

Елене нелегко давался этот отчужденный, приказной тон, но говорить иначе значило вызвать бурю слез, просьб и уговоров со стороны Майтрейи. Она боялась не устоять, а воспитанница связала бы ей руки. Сейчас, когда встреча с родной дочерью становилась для нее все более реальной, Майтрейи превращалась в обузу. Виконтесса бесконечно думала о том, что успел шепнуть ей напоследок умирающий Алларзон. «Дочь сенатора Головина! Татьяна Головина! Та барышня, которая, будто с цепи сорвавшись, пыталась оскорбить меня на балу! Моя дочь! Да может ли это быть?!»