* * *

Телеграмму Харрингтонам я везу не в первый раз. Мистер Харрингтон всегда был в разъездах по делам страховой конторы, а миссис Харрингтон не скупилась на чаевые. Но она умерла, и дверь мне открывает мистер Харрингтон. Глаза у него красные, он шмыгает носом.

— Ты ирландец? — спрашивает он.

Ирландец ли я? Не был бы — не стоял бы у него на пороге с пачкой телеграмм в руке.

— Да, сэр.

— Проходи, — говорит он. — Сумку на вешалку повесь. — Он запирает дверь, а ключ кладет к себе в карман. «Странные эти англичане», — думаю я.

— Ты, конечно, хочешь с ней попрощаться. Посмотреть, что с ней сотворил этот ваш чертов туберкулез. Упыри вы все. За мной иди.

Сначала он идет на кухню за тарелкой с бутербродами и двумя какими-то бутылками, потом поднимается наверх по лестнице. Миссис Харрингтон выглядит вполне мило: белокурая, розовощекая, умиротворенная.

— Вот моя жена. Пусть она ирландка, но по виду этого, слава Богу, не скажешь. Ирландка. Как ты. Пить ты, конечно, будешь. Вы, ирландцы, завсегда выпивке рады. Только от титьки материнской отнимут, а вы уж за виски или за пивом тянетесь. Тебе чего налить? Шерри? Виски?

— Мне бы лимонаду.

— У меня тут по жене поминки, а не лимонадная вечеринка. Шерри налью. Подарочек из чертовой Испании, ну и пойло эти католики и фашисты делают.

Я выпиваю шерри. Он наливает мне еще, а себе хочет налить виски.

— Черт, все вышло. Стой тут, я в паб схожу. И чтоб с места не сходил, пока не вернусь. Понял?

Я ничего не понимаю, а от шерри кружится голова. Как следует себя вести с англичанином в трауре? Миссис Харрингтон смотрится очень мило, но она протестантка, а значит — обречена на вечные муки, как Тереза. Священник говорил: «И нет спасения тому, кто пребывает вне стен Церкви». Погодите-ка, я спасу ее душу. Окрещу ее. Искуплю свою вину перед Терезой. Надо воды. О, Боже мой, дверь заперта. Почему? Может, вы не умерли, миссис Харрингтон? И видите меня? Вы правда умерли, миссис Харрингтон? Я не буду бояться. Ой, какое у вас лицо холодное. Да, умерли, точно. Ладно, окрещу вас шерри из чертовой Испании. «Крещаю тебя во имя Отца, и Сына, и Святого…»

— Ты что это творишь? А ну руки прочь от моей жены, папист поганый. Это что еще за деревенский ритуал? Ты зачем к ней прикасался? Я тебя спрашиваю! Да я твою тощую шею сверну.

— Я… Я…

— Чего якаешь? По-английски говорить разучился, гаденыш?

— Я просто шерри на нее капнул, чтоб душа ее попала в рай.

— В рай? У нас и так был рай: Энн, наша дочь Эмили и я. Нечего таращиться на нее своими поросячьими глазками. О, Господи, я этого не вынесу. Вот тебе еще шерри.

— Нет, спасибо.

— Нет, спасибо! Хорош тут мне выть своим ирландским голоском. Когда это ирландцы от выпивки отказывались? Вы от нее лучше спину гнете и громче воете. Да и от жратвы ты уж точно не откажешься. Вон, тощий какой, ирландец-голодранец. На. Ветчину. Жри.

— Ой, нет, спасибо.

— Еще раз услышу твое «ой, нет, спасибо», и я эту ветчину тебе в задницу засуну. — Он размахивает передо мной бутербродом, пихает мне его в рот, потом устало падает в кресло. — Господи, Боже мой! Что же мне делать? Надо отдохнуть немного.

В животе у меня все переворачивается. Я бегу к окну, высовываю голову и меня тошнит.

Мистер Харрингтон вскакивает с кресла.

— Ты, ты, да чтоб тебе в аду гнить, на розы моей жены наблевал! — Он кидается на меня, промахивается, падает на пол.

Я выбираюсь за окно, повисаю на подоконнике. Он пытается втащить меня обратно. Я отпускаю руки и падаю прямо в розовый куст, куда меня только что вытошнило. Я весь в царапинах от шипов, и подвернул ногу.

— А ну вернись! — рявкает мистер Харрингтон из окна. — Кому говорю, вернись, заморыш ирландский. Вот я на почту пожалуюсь. — Он кидает мне в спину бутылкой виски, попадает и умоляюще кричит: — Ну хоть часочек посиди со мной!

Вслед мне летят стаканы из-под шерри, рюмки из-под виски, бутерброды с ветчиной, безделушки с туалетного столика, баночки с пудрой, кремом, щетки.

Я вскакиваю на велосипед и, вихляя, еду по улице — голова у меня кружится от шерри и боли.

— Семь телеграмм тебе дали, одну только свез, а ведь целый день где-то шатался!

— Но я, я…

— Знаю я, что ты делал, пьянствовал. Вон как разит от тебя. Нам уже все известно. Мистер Харрингтон нам позвонил, приятный английский джентльмен, голос как у Джеймса Мэйсона[114].

Впустил тебя за бедную его жену помолиться, а ты из окна удрал, прихватив шерри и окорок. Бедная твоя мать. Знала бы, кого она на свет родила.

— Он заставил меня есть ветчину и пить шерри.

— Заставил? Да ну? Прям-таки заставил? Да мистер Харрингтон — настоящий джентльмен, не станет он лгать! А таким, кто лапы свои загребущие подальше от окорока и шерри держать не может, у нас на почте не место. Сдай сумку и велосипед, ты здесь больше не работаешь.

— Но мне нужна работа. Я коплю на билет в Америку.

— В Америке горько пожалеют, если пустят к себе такого, как ты.

Я ковыляю по улице и думаю, что вот здорово было бы кирпичом зашвырнуть в окно мистеру Харрингтону. Нет, нельзя. Из уважения к усопшим нельзя. Перейду по Сарсфилдскому мосту на другой берег и залягу где-нибудь в кустах. Не представляю, что я скажу маме. Я потерял работу. Нет, надо идти домой, надо сказать. Нельзя всю ночь на берегу сидеть. Она же с ума сойдет.

Мама идет на почту и умоляет принять меня обратно. Ей отказывают, мол, слыхано ли, чтоб рассыльный труп осквернял, а потом сбегал с места преступления, прихватив шерри и окорок. Нет уж, ноги его не будет на пороге почты. Никогда.

Мама идет к приходскому священнику. Тот пишет записку: «Примите юношу обратно». «Конечно-конечно, святой отец, — отвечают на почте. — Пусть доработает до шестнадцатилетия, но ни минутой дольше».

— К тому же, — говорит миссис О’Коннелл. — Если вспомнить, как англичане над нами восемьсот лет измывались, так и подумаешь, что не убудет от этого джентльмена от глотка шерри и ветчины кусочка. Это ничто по сравнению с Великим Голодом. Если б мой супруг жив был, он бы сказал, мол, ну и правильно ты сделал, Фрэнк Маккорт, правильно.

* * *

Каждое субботнее утро я клянусь себе, что пойду на исповедь и расскажу священнику о гнусных поступках, что совершаю дома, во время одиноких прогулок за городом да еще на виду у коров и овец, и на развалинах Кэрригоганелла, где меня вообще любой может увидеть.

Я расскажу ему про Терезу Кармоди и про то, как я отправил ее в ад, и все, мне конец — меня отлучат от церкви.