направился в туалет. Там, зайдя в кабинку, я почувствовал такую тоску и одиночество, что слезы сами по себе хлынули из глаз. Я плакал чуть ли не в голос, долго, упав на стульчак. Что это было? Теперь у меня нет сомнений, что ангел-хранитель устал наблюдать мои мытарства и хорошенько стукнул по загривку. Пока я не накосячил в своей непутевой жизни по самое не могу.

Из тубзика я вышел просветленный. Мы столкнулись в коридоре с Костей, который в отделе пропаганды был едва ли не самым человекоподобным, потому что на его лице была заметна хроническая печаль и подавленность. С ним я мог обмолвиться нормальным языком.

– Слушай, Костя, – спросил я его, когда мы отошли в рекреацию, – а ты давно здесь?

– Год. А что?

– И как тебе?

– Не просто.

– А планы у тебя на жизнь, какие?

– Еще годик-другой здесь поскриплю, а потом вернусь в Политех, на кафедру, аспирантом. Обещали взять. Я ведь и уходил сюда аспирантом. А что?

– Нет, ничего, – пробормотал я.

На улицу я вышел другим человеком. Два года тюрьмы, чтоб вернуться на прежнюю должность?! С обкомом было покончено. Чтоб не резать хвост по частям, я объявил всему свету о своем решении сразу.

Началась расплата. В университете ахнули, да так громко, что я чуть не слег с нервным расстройством. В обкоме ахать было не принято, но там случилась немая сцена, как в заключительном акте гоголевского «Ревизора».

Объяснялся я с начальницей отдела товарищем Беловой (если не путаю), которая должна была стать моим непосредственным начальником. Ничего путного за бессонную ночь в голову мне так и не пришло, и я сказал, сидя у нее в кабинете.

– Ну, вот и все.

– Что все? Трудовую принес?

– Нет. Я заболел. Не смогу работать у вас. Надо лечиться.

Может быть, впервые в этом кабинете Белова вытаращила от изумления глаза.

– Чего? Ты… заболел? Чем?!

– Не могу сказать. Вдруг заболел. Каюсь.

До сих пор со стыдом вспоминаю эту сцену. Вернее, предпочитаю не вспоминать. Из обкома я выкатился мокрый. В голове стучало: «Ну, вот и все. Ну, вот и все».

В реальности все оказалось хуже, чем я ожидал. Ната реально испугалась. Декан факультета журналистики Комаров, с которым мы еще два месяца назад говорили о том, что мне пора возвращаться на факультет на преподавательскую работу и в аспирантуру, оказался честным человеком. Он не отводил глаза, не мялся, как булка в жопе, не стал лукавить.

– Михаил, после всего, что случилось я не могу взять тебя на работу. Извини.

Я тоже не стал лукавить и не спросил его, почему. Просто кивнул.

– Понятно.

В комитете комсомола на меня смотрели, как на прокаженного. Секретарь ждал указаний на мой счет и избегал объяснений.

Но, черт с ними, с комсомольцами, меня больше всего уязвило, что съежились от испуга друзья-либералы. «Зачем ты это сделал?» – спрашивали они, оглядываясь. – «Потому что не смог. Тошно» – «Ну и дурак. Был бы свой человек наверху».

Потускнели взгляды девчонок, еще вчера излучавшие любопытство и кокетство. Я мгновенно перешел из разряда перспективных в разряд опасных чудаков.

Охладела и отстранилась даже ультралиберальная подруга Марина, с которой мы в последнее время вместе ходили на модные выставки, полуподпольные встречи с поэтами-авангардистами (Жданов, ау? Где ты, гений?), и засиживались у нее дома, споря о литературе и панславизме.

О Марине чуть подробней. Мы познакомились с ней в Союзе журналистов случайно. Марина увлекла меня, во-первых, тем, что была дочерью знаменитого советского артиста, во-вторых, она была красива и ухожена, в – третьих, ее женское самомнение было столь космически велико, что я иногда чувствовал себя рядом с нею психиатром, изучающим редкую болезнь. Она в прямом смысле смотрела на меня сверху вниз, для чего ей приходилось задирать голову. Ей тоже было со мной любопытно – я был редкий экземпляр в ее коллекции: дремучий варвар с честолюбием Мартина Идена. «Они сошлись, волна и камень», – как говорится. И крепко сошлись! Говорить поначалу она могла только о литературе. Суждения свои она выносила, как приговор и обжаловать его было опасно, поэтому я больше слушал, кивал и поддакивал. Иногда, чтоб разогреть интерес, вякал что-то против.

Любить ее было легко, потому что других вариантов у ее кавалеров и не было. Королева милостиво позволяла себя обожать и не чуралась самой приторной лести. Свое достоинство она несла с поистине королевским величием – надо было видеть надменное выражение ее лица, когда она медленно, с прямой спиной, усаживалась на стул в кафе, словно в королевское кресло, а как брезгливо она брала кончиками пальцев (микробы!) меню, а сколько скуки и презрения было в ее красивом лице, когда, отложив меню, она обводила зал прищуренным взглядом! Как непохожа она была на советских тетенек, задерганных, тревожных, подозрительных, всегда куда-то спешащих, всегда что-то ищущих, с мятыми лицами, с вульгарными манерами! Моя дама была воистину из высшего общества и это чувствовали даже официанты, которые видели клиента насквозь.

Я был пажом рядом с ней, обожателем. Самое смешное – роль мне нравилась.

Незаметно мы сдружились. Марина была по-еврейски скупа (или бережлива?), а я был по-настоящему, как и положено молодому советскому интеллигенту, беден, поэтому она была снисходительна к моим скромным подаркам. Один только раз, выкинув бумажный букетик в мусорное ведро, Марина сделала мне выговор.

– Знаешь, если очень хочется сделать мне подарок – купи к 8 марта не цветы, а банку растворимого кофе. Договорились?

Честно говоря, я тоже был хорош, частенько включал «иванушку-дурачка». Веселил ее своей простотой. Бравировал своей нищетой, не чурался задавать дурацкие вопросы, научился восторженно хлопать глазами. Кажется, я был единственным в ее окружении, кто не однажды отобедал в кафе за ее счет. Мы постепенно приближались с ней уже к опасной и вожделенной черте, когда наши умные беседы проходили у нее в квартире за полночь, в полумраке, под абажуром, на диване, где она возлежала на манер римской патриции, расслабленно опираясь на подушки, задрав ноги в белых чулках, облизывая полураскрытые губы и пуская в меня искры из темных глаз. Марина, несмотря на молодость, три раза была замужем и готовилась к четвертой партии. Три предыдущих мужа оказались негодящими – непризнанные поэты, романтики в стиле 60-х, любители Хемингуэя и Ремарка, задумчивые не в меру, слишком вычурные и умные, чтоб смиренно нести советскую бедность. Каждый брак, как я понял, начинался с соревнования талантов и честолюбий, а заканчивался жестоким приговором: бездарен! Муж Марины по определению не мог быть бездарным, поэтому отползал