угол нашего леса, я смотрел в небо и тупо про себя повторял: «Жизнь удалась, Миша, поздравляю!»

Глава 46. Бехтеревка

Я думал, что уйду из университета уже осенью, но судьба распорядилась иначе. Знакомая врачиха, которая устроила мне в свое время академотпуск, опять помогла. Открылась возможность подлечить нервы в Бехтеревке. И не только нервы, но и душу: известный в узких кругах психоаналитик Александр Моисеевич Штыпель набирал группу.

Нас было шестеро. Шесть страдальцев, замученных действительностью до состояния невроза. Четыре месяца подряд, после утренних укрепляющих процедур, мы запирались со Штыпелем в комнате и лезли друг другу в души. Александр Моисеевич разрешал выворачивать друг друга наизнанку. У некоторых обнаружились постыдные тайны. Альберт, например, не мог прилюдно справить малую нужду, Евгения была влюблена в Алена Делона и знать не хотела отечественных мужиков, чернобровая красавица Алиса отдавалась задаром дуракам, а умные почему-то ее боялись. Самая старшая из нас, Люба, возомнила, что умрет 17 числа в апреле, и мы дружно выбивали из ее головы эту пагубную глупость. Я с ужасом и стыдом признался, что уже давно выполняю сексуальные прихоти своей начальницы и, похоже, мне это даже нравится. Этот день, когда пришла моя очередь исповедоваться, я запомню на всю жизнь. Когда все закончилось, я был мокрый, как мышь. Штыпель остался со мной, когда все вышли.

– Михаил, вот вы говорили, что ненавидите Натэллу за то, что она унижает и мучает вас, а как вы думаете, что вы испытали бы, если бы ваша начальница попала в беду? Смертельно заболела, например?

Я задумался.

– Не знаю. Злорадство? В жалости она никогда не нуждалась.

– Уверены?

– Не знаю. Она нас всех переживет. Такие не тонут и в огне не горят. Я же говорю – ведьма.

Натэлла умерла двадцать лет спустя. Мы не поддерживали отношения, но я знал, что последний год-два она сильно болела. Я был у нее дома на Петроградской незадолго до кончины. Позвал общий знакомый. Выглядела она ужасно. Бодриться было нелепо, успокаивать тоже. Мы не говорили о прошлом. Мы сидели с приятелем у кровати и молчали. Я вспоминал, стыдно признаться, каким роскошным было ее тело четверть века назад, и боялся смотреть на то, что от него осталось. Какими пустяками казались теперь все прошлые обиды и переживания! Как глупо выглядели все наши усилия побороть друг друга. И как страшно, невозможно было поверить, что смерть, о которой так много, так легкомысленно говорят люди, действительно существует! Вот она стоит в изголовье и терпеливо ждет, когда мы уйдем. И исчезнет, забрав с собой Натку… Куда? Господи, помилуй нас, грешных.

Товарищ мой торопился, ушел первым. Наталья лежала на диване и смотрела в потолок. Потом с трудом повернулась ко мне.

– Дочка у меня, Женька. Умница. Правда. На рояле играет. Что с ней будет? Семь лет всего. Квартиру вот университет дал, Гриша выбил.

Гриша был ее последний муж. Красавец греческого типа, умница, он был физиком, подающим надежды, но пришла перестройка и он сбился с пути истинного, как и тысячи других. Забросив свои атомы и электроны, он взялся за эпохальный труд «Как нам обустроить СССР». Оказалось, что он знает как. И доказательства его были глубоки и безупречны. Беда была в том, что истину знал только он сам и два-три его верных читателя, включая родных. Остальные пребывали в невежестве и СССР в конце концов развалился.

Больше всего я боялся, что наступит минута, когда начнется: «А помнишь? А помнишь?», – потому что вспоминать было мучительно. Ната и сама понимала это. А возможно, ей на все это было уже наплевать…

…Вообще-то, я считаю, что психоанализ полезная штука, хотя и далек от мысли, что он творит чудеса наподобие тех, что происходят в голливудских фильмах: когда маньяк вдруг вспоминает, что в детстве его изнасиловал родной отец и после этого все в жизни пошло наперекосяк, потому что вовремя рядом не оказалось психоаналитика. Мне, во всяком случае, на исходе четырех месяцев полегчало. Я увидел, что каждый человек, благополучный с виду, несет в себе целый муравейник комплексов и проблем и достоин сочувствия. Мои страхи и переживания не были выдающимися, находились и те, кто мог дать мне сто очков форы.

На исходе четырех месяцев мы напоминали группу заговорщиков против остального мира. Слишком много знали друг о друге. Некоторые усвоили манеру Штыпеля трезво и сухо анализировать свои и чужие эмоции и немножко походили на чокнутых. За каждым словом нам чудился подтекст, за каждым сильным переживанием выглядывал диагноз. Но это скоро прошло, к счастью.

Я вернулся в университет и обнаружил, что в редакции произошли перемены. Появились новые сотрудники мужского пола и, как минимум, двое из них стали фаворитами неуемной Наты. Мне была уготовлена судьба страдальца, который ежедневно должен был ревновать и скорбеть об упущенном счастье. Новенькие были молоды, талантливы и честолюбивы. Ревновал и страдал я сильно, но вида не показывал. Это Нату категорически не устраивало. Ей нужна была не просто победа, но торжество, когда сразу три незаурядных молодых мужика мутузят друг друга на глазах у всех за право быть главным любовником. Начался спектакль, который увлек всю редакцию. Судачили даже нештатные сотрудники, вовлеченные в эту драму. Моя роль в ней была самой неприглядной. Сгорая от обиды и ревности, я всячески старался дать понять зрителям, что мне все равно! Что я свободен, «словно птица в небесах»! Что у меня другие цели, важные и таинственные, что меня домогаются другие женщины и я устал выбирать между ними. Что я всю жизнь только и мечтал, чтобы Натэлла была только моим начальником и не более. Жалкая роль!

Неофициально – и я сам настаивал на этом! – наши отношения закончились и теперь Натэла, на правах старого друга могла рассказывать мне интимные подробности своих амурных похождений, ожидая сочувствия и советов. Это ли не пытка? Слушать о том, как «он поставил меня на колени» или «я просто не могла подняться» и изображать при этом понимание или полное равнодушие, острить, подсказывать, как правильно отреагировать на то, что любовник опоздал на свидание или не принес цветы. Догадывалась ли Наталья о моих страданиях? Конечно, знала. Чего хотела? Чтоб я перестал притворяться и признался ей в любви. Штыпель посоветовал бы объясниться. Зачем? Чтоб угас этот восхитительный яростный огонь в ее глазах, когда я с деланным равнодушием рассказывал ей о собственных, выдуманных любовных историях? Когда она дрожащим голосом выспрашивала подробности, комкая пальцами новой