пахарей моря. Новички же — искатели счастья — на верхних койках в центре отсека, подальше от бортов. Страх загнал их на железные ярусы под самые бельма-плафоны, словно ястреб кур на насест.

Узнаю вчерашнего при погонах волгаря, что говорил девчушке, обнимая ее, нам, мол, все нипочем. Вот тебе и «нипочем», шут ты гороховый, лягушатник. И девчушка тут же, глаза — пара двугривенных! — кутается в мокрое одеяло, пытаясь спрятать наготу, да не выходит: коленки спрячет, грудь наружу, не говоря о другом. Тоже, видать, жарко было…

И только тут замечаю — сам-то я в одном исподнем, да все вокруг — в чем мать родила, а распашонки нянечки еще не успели, как положено, натянуть, поправить. Облепились люди кто простыней, кто чем. До костей промокли. От страха — не от холода же — зубами чечетят, и никакой музыки не требуется.

Содрогаюсь от беззвучного смеха, аж в животе колики. А руки саднит. Слизываю — солено, кровь. Ободрал барашками на винтах иллюминатора. Не чуял в горячке-то.

Одеваюсь, сидя на койке, посматриваю на девчушку в тоге из одеяла. Она, наверняка она, кричала: «мамынька, ро́дная!» Что ж, бывает. Помню себя первый раз в море… Бетонный мол, за ним маяк — словно растворились, и привычная линия горизонта стала окружностью. Холодок подступал к сердцу — и на земле я и без земли. Знаю, земля под ногами, но не видна она, неощутима. Когда земля хоть чуточку видна, тревоги вроде б никакой. А так грозным кажется каждый малый вал, пустяковая рябь, а ветер из-под тучи — ураганом. Строже становишься, сильнее, готовый постоять за себя. Замутится даль, облака низко нависнут, ломаная молния вклинится в небо, ударит свысока в море — дрогнет сердце, но рука становится тверже, глаз острей. Кто на море не бывал, тот и горя не видал. Колотись, бейся и все же надежду не теряй, даже самую малую. Кто тонет, тот и за соломинку хватается. Верилось: наверняка придем к намеченной цели, сначала покажется маяк, за ним мол и пирс. Но все же тревога хмурит человека, когда находишься и на земле и без земли…

А где же Скалов? Куда подевался старик? Еще не совсем проснувшись, услышал я скрежет железа о железо, лязг. И сейчас еще бороздило наверху. Не волна же так гигантскими щупальцами раздирает палубу. Тракторы там, сельхозмашины. Груз особого назначения. Не его ли сорвало и гоняет с борта на борт, наперекосяк и вдоль? Прислушиваюсь. Точно. Словно Илья-пророк прокатился на своей колеснице, заскользил, заскрежетал, видать, в сторону заносит. Стоп. Тихо. Только вода да ветер слышны. А вот опять забороздило, но где-то уже вдалеке. Догадываюсь — груз сорвало с талей.

Не выдержали? Или сплошали матросы, небрежно занайтовали? Если так, то на палубе сущий ад. Танковый бой, когда машины на таран идут, сбивая друг друга, опрокидывая.

Скалов, наверное, там. Ну, конечно же, где ему быть. На койке его кителя с капитанскими шевронами нет. Оделся, видно, как по тревоге. Но зачем он там? Он же не капитан «Севера», а простой пассажир, как и все.

Но там авария, и Скалов ее ликвидирует? Но почему Скалов? Есть вахта, мало ее, — всю команду поднимут. Аврал и все такое. Скалов не при чем. Он же толковал мне, что время эмоций кончилось. Расчет, житейская мудрость, трезвый ум — вот нынешнее кредо. Геройствовать всю жизнь — мартышкин труд. Какой же расчет у Сереги, какая такая мудрость, трезвый ум? Подумал было я так, в этаком ключе, и словно услышал голос Скалова:

«Сильнее всего мне хочется попасть в шторм!» — Вот он — Скалов, характер его, танковый характер.

А если тревога вдруг — Забудь про десантный люк. Это нельзя не уметь — Прорваться или сгореть.

Наверное, вопреки суждениям-убеждениям, исподволь живет и другое, и когда нужно — к черту рассудок! — проявляется. Может, такое не только в Скалове? Что тебя бросило сквозь волну к иллюминатору? Руки изодрал в кровь. Зачем? Отошел бы в сторонку, переждал, спасателей крикнул…

А за тобой к иллюминаторам кинулись ребята, двое, трое, а может, дюжина. Но надо кому-то быть первым. Да, да. Первым!

Теперь я не сомневался: Скалов на верхней палубе. И я должен быть там. Пробираюсь к трапу, что ведет на верхнюю палубу. Теплоход то вправо вниз уходит, то влево вверх. Не устоять. Хватаюсь за койки, стукаюсь лбом.

«Есть, — думаю, — шишка. Бог троицу любит, значит, еще разок врезаться не беда».

Вот и трап. На ступенях его — людской клубок-пробка. Узнаю сбившихся здесь камчадалов-возвращенцев, пахарей моря и того, в погонах, хвастуна. Вход задраен — у люка вахтенный. Наверх никого не пускают. Мат-перемат бывалых людей матрос будто бы и не слышит.

— Обойдемся, товарищи, — успокаивает он пассажиров. — Без паники. Нервишки занайтуйте! Ну, в руки возьмите, кому не понятно?

Стук в задраенную железную дверь. Вахтенный — к ней. Клубок-пробка людей на трапе притихает. Матрос открыл, отвинтив два болта внизу и вверху двери. Втиснулся человек в глянцевом от воды дождевике с капюшоном на голове, в руке — мегафон. В приоткрытую дверь ворвался грозный гул океана, дохнуло резким холодом, словно на воле мороз и снег.

Человек сбросил капюшон. Стряхнул мокрядь с усов и заговорил спокойно, басовито:

— Не паникуйте, товарищи. Ничего страшного не случилось. Налетел шквал. Сорвало трактор. Авария ликвидирована. Кто может, помогите в откачке воды из пассажирского трюма, — и повернулся к люку, приказал: — Подать забирные рукава!

Принимая и передавая рукав, я скользнул в щель и выскочил на палубу. Я обомлел… Надстройки, спардек, грузовые стрелы — белы, аж глаза слепят. Не сразу понимаешь, что это снег, который на ветру превращается в ледовую корку, обволакивая весь теплоход.

— Ты зачем? — меня держали за плечо. — Марш вниз! — Я узнал голос Скалова, оглянулся и не сдержал улыбки:

— Время пафоса и для меня не прошло!

— К черту. Все уже кончено. Груз занайтован. Вот руку придавило, черт, — он пощупал локоть. — Да ничего, уже отошло. Вниз, вниз,