Однако сели. Они со стариком — в двухместное купе без верхних полок, Кузьмич и Лыткин — в такое же рядом, вперед по движению поезда. И только лишь это движение обозначилось плавным отходом, как в двери возник Лыткин и дернул подбородком вверх и вбок, как делали это в советском кино белые штабс-капитаны, вечно страдающие нервным тиком. Ох, и права была Нина Никитична, подумал Лузгин, пряча взгляд под лавку. Старик поворочался, покряхтел и буркнул Лузгину:

— Ладно, пошли, что сидеть-то…

— Да мне и здесь хорошо. — Лузгин обвел ладонью купейный столик, загодя уставленный дорожным сухпайком: бутылка коньяка не из дешевых, фляжка минералки, уже чуть тронутые временем бутерброды с икрой на тарелке (могли бы салфеткой прикрыть), два термосика с надписями «чай» и «кофе» и соответствующий жидкостям набор сосудов — две рюмки, два фужера и два милых сердцу граненых стакана в подстаканниках с претензией на серебро. Ближе к краю, под стопкой салфеток, таился небольшой пластмассовый контейнер, содержимое которого еще предстояло разгадать и оценить.

Иван Степаныч, хмыкнув, ушел в соседнее купе, забыв, естественно, притворить за собой катающуюся дверь. Лузгин в рассеянности пялился в оконное стекло, где тянулось серое, черное и белое, и вяло на него, Иван Степаныча, сердился — за раззявленную дверь и постыдный спектакль на перроне, обрекший Лузгина на одинокое сидение дураком. А мог бы сейчас весело катить в вагоне прессы под журналистский треп, привычный словно водка, и вечно свежий как та же водка вновь. Он знал, что в одиночку просидит недолго: допьют бутылку и придут за этой, уже о чем-нибудь изрядно разругавшись, потянут Лузгина к себе — в качестве рефери в споре и тут же втроем и набросятся, определив его в единоличные ответчики за нынешнюю жизнь. Такое случалось и раньше, Лузгин почти привык к своеобразной этой дедовщине и даже, бывало, находил и формулировал приемлемый ответ, но только в частностях, не умея, да и не желая приближаться к целому; и это парадоксальным образом напоминало ему встречу в Казанлыке с главарем пришедших с юга моджахедов генералом Гарибовым, с чудовищным спокойствием задававшим ему очень простые вопросы, на которые Лузгин так же просто ответить не мог, но задней мыслью полагал, что на простой вопрос должен быть и где-то существует подобный же простой и всеобъемлющий ответ.

Еще и часу не прошло, а ехать предстояло все четыре, как в незамкнутом дверном проеме нарисовался экс-бурмастер Лыткин и размашисто его поманил. Лузгин как раз прочел до половины захваченный в дорогу новый выпуск столичного журнала «Элита», наткнулся в нем на большой очерк про Геру Иванова, румяного и гладкого на хорошо отретушированном большом фотопортрете, и вознамерился читать и далее подробно и ехидно, но спорить с Ефимом Захаровичем было себе дороже. Прихватив коньячную бутыль, Лузгин поднялся и сделал рукой: после вас, — за что был удостоен поощрительного взгляда.

Старики ругались о судьбе созданного в шестьдесят пятом году прошлого века «Главтюменнефтегаза». Впрочем, ругался по большей части Кузьмич Прохоров, уже подвыпивший и пунцовый, адресуясь к нехорошо бледневшему от крепкого Ивану Степановичу. Уперлись, как всегда, в извечных два вопроса: кому и почему было выгодно разрушить главк в конце восьмидесятых, и мог ли «Главтюменнефтегаз», останься он в живых, изменить историю и результаты грянувшей вдогонку нефтяной приватизации.

— Вот ты скажи, — распорядился Прохоров, забирая у Лузгина бутылку, — вот ты же знал министра… — Кузьмич назвал фамилию бывшего тюменского начальника, возглавлявшего нефтяную отрасль в начале сумасшедших девяностых.

— Он мог на это дело повлиять?

— Не мог, — сказал Лузгин, — хотя пытался.

— Не так уж и пытался, — сказал старик, показывая Кузьмичу, чтоб тот не наливал по полной.

— Ну, вы не правы, — возразил ему Лузгин. — Так получилось, что в те годы я с ним часто виделся и разговаривал. Как раз создавались первые — так называемые вертикально интегрированные — нефтяные компании…

— Его для этого дела и поставили министром, — ехидно уточнил старик.

— Согласен, для этого дела. Однако госпакеты акций в компаниях тогда были огромными. По сути дела, все компании принадлежали государству, но беда была в том, что госпакетами этими распоряжалось не нефтяное министерство, а комитет по госимуществу.

— Чубайс! — азартно выпалил Кузьмич.

— Наш министр, поверьте мне, пытался это дело поломать. Он всегда считал, что отраслью должны руководить опытные нефтяники, а не пресловутые завлабы, спорил в правительстве, но Чубайса побороть не смог. И более того скажу: поломал себе карьеру.

— Не так уж он и спорил, — сказал старик, выглядывая бутерброд, — да и карьеру он не шибко поломал. Выполнил задачу — его убрали, а то, что отходной плацдарм себе не застолбил — это совсем другой вопрос.

— Да как не застолбил? — Кузьмич аж подпрыгнул на лавке. — А Тюменскую-то нефтяную, Тэ-Эн-Ка, он что, не под себя изобретал?

— Изобретать-то изобрел, — подал голос мастер Лыткин, — да у него оттяпали, ха-ха!

— Изобретали выше, — сказал старик, уравнивая силы в споре, — здесь я скорей с Володей соглашусь. Да и залоговые аукционы проводили уже без него — без нашего, как тут изволили сказать, министра.

— Вот сколько лет уже прошло, — сказал Лыткин, прищуриваясь на Лузгина, — а я так и не понял, в чем там хохма.

— В залоговых аукционах? — спросил Лузгин.

— Ну да.

— Особой хохмы-то и нет, — сказал Лузгин, и так как тесть демонстративно молча уставился в окно, ему пришлось продолжить самому. — Представим: государству нужны деньги. Якобы нужны. Оно объявляет аукцион, некий финансовый заем у банков или нефтяных компаний под залог акций из своего пакета. Скажем, двести миллионов долларов за двадцать процентов акций на полгода. Через полгода государство говорит: пардон, денег нет, возвратить не можем. И тогда государственные акции — заметьте, совершенно по закону — переходят в полную и безвозвратную собственность нефтяной компании. Или банка, который дал деньги под залог.

— Банки это были, банки или финансовые группы, — сказал старик, сигнализируя, что все-таки следит за лузгинским рассказом.

— И хохма, как вы говорите, здесь даже не в том, что на самом-то деле эти госпакеты стоили в десять раз больше. А в том, внимание, что накануне этих упомянутых аукционов наш государственнейший банк разместил в упомянутых банках, коммерческих, свои огромнейшие средства. Получается, что госпакеты акций нефтяных компаний перешли в частные руки за государственные деньги.

— Вот это блеск! — воскликнул Лыткин и добавил матом.

— Рассказываю упрощенно, чтобы схему прояснить. Там, конечно, тоже были драки под ковром: кого на аукцион допустить, кого снять за час до открытия торгов, и цены плавали…

— Короче, торговались и делили, — сказал Кузьмич, вытаскивая пробку.

— Наш тоже там шустрил? — спросил он Ивана Степановича, и тот вначале отмахнулся безразлично, но, видно, понял, что отмалчиваться не по чину, и пояснил, что лично наш в аукционах не участвовал, да и вообще компания наблюдала сей процесс со стороны: велено было не рыпаться. Пакет купила группа «Сигма» и вскоре продала его на рынке — американцам и на порядок выше по цене.