Пришлось долго и больно стучать костяшками пальцев в холодное железо вагонной двери, прежде чем в ее окне появилась заспанная морда знакомого проводника, сердито глянувшего на Лузгина сверху вниз.

— Открывай давай! — заорал Лузгин и стукнул по железу кулаком. — Спишь, что ли? — сурово рявкнул он, карабкаясь по ступеням в тамбур. Проводник что-то забормотал, замямлил недовольно, но Лузгин сунул ему к лицу пачку казенных бумаг:

— Видишь? Все это надо срочно обработать. Так, открывай мое купе и быстро чаю, крепкого и много, и пару бутербродов притарань. Что значит нету? Организуй, едрит твою, мужик, ты че, службы не знаешь?

Полчаса спустя, выпив два стакана чаю и проглотив четыре бутерброда, — два с колбасой и два с икрой, знал свою службу проводник, и морда сразу просветлела, — Лузгин лежал на полке головой к окну и от скуки читал конфискованные им распечатки. Ужасно хотелось курить, но Лузгин не решался снова засветиться на перроне, а задымить в купе было бы наглостью совсем уже неприличной. Лузгин сунул сигарету в зубы и принялся сосать ее и нюхать, подумав с веселой тоской, что эдак он еще и курить бросит, и что тогда останется вообще от его прежней жизни?

Получалось, совсем ничего.

16

Старики заявились в одиннадцатом часу вечера — оживленные, подвыпившие на фуршете, с огромными пакетами в руках. Иван Степанович уронил свой пакет на лавку, спросил недовольно, куда и зачем подевался Лузгин, и ушел к соседям продолжать достойно начатое утром. Лузгин получил бы такой же подарочный пакет, останься он на президентском приеме, а потому без стеснения вытряхнул на лавку содержимое и бегло просмотрел. Тяжелые и дорогие книги и альбомы, знакомо пустоватые внутри, сочиненные и изданные на заказ, а вскоре и он сам, «писатель» Владимир Лузгин, добавит в этот бесконечный парадный ряд очередной заказной «кирпич» в переплете с золотым тиснением. Он уже видел у дизайнеров макет «своей» обложки, помпезной и безвкусной, по этим двум причинам и утвержденной единогласно оргкомитетом грядущего празднества. Не радовал особо Лузгина и предложенный Боренькой Пацаевым прошедший на «ура» очень свежий заголовок: «Продолжение легенды». Лузгин для смеху выдал вариант «Земная ось» и был поражен многозначительной серьезностью, с которой тетки и дядьки в солидных костюмах принялись обсуждать это неприкрытое издевательство, какую глубину ассоциаций в нем раскрыли, прежде чем отвергнуть «ось» в пользу Боренькиной «легенды».

Ночью Лузгину спалось плохо: дожидаясь стариков, он от скуки подремывал с бумагами на животе, сбил сон и заработал ломоту в затылке. Извертевшись на лавке и скомкав простыню под суровый храп нетрезвого Степаныча, он босыми ногами нашарил в темноте холодные ботинки и отправился курить в тамбур, где сдавшийся унылый проводник прикрутил-таки изолентой к поручню старую эмалированную кружку. В своем дорожном тренировочном костюме от Брети Лузгин немедленно промерз, не докурив и половины сигареты, и подумал, что почему-то меньше зябнешь, ежели поезд на ходу, а тут стоит уже не меньше часа. Со слов проводника он знал, что стоять будут часто, а ехать медленно, иначе прибудут на место слишком рано, а полагалось к десяти утра, с горячим завтраком и встречей на перроне.

Он пихал окурок в кружку, когда дверь тамбура со скрипом отворилась и вошел, зевая и поматывая головой, нестарый еще дед из ближнего купе, с которым Лузгин уже не раз покуривал и побалтывал после отхода поезда. Дед был в лыжном костюме с начесом времен сталинских полярных переходов, и Лузгин бы с ним не глядя поменялся.

— Опять стоим, — проворчал дед, закуривая тоненькую черную сигарку, уже знакомую Лузгину своим противным ванильным запахом. — Авария, что ли? Вдоль вагонов бегают, шумят…

— Да? — удивился Лузгин. — А я не слышал.

— Бегают чего-то, гыркают…

— Так поезд специально медленно идет, чтобы вы выспались. Мне проводник сказал.

— А чего бегают тогда?

— Да кто их знает, батя… Уф, замерз! — сказал Лузгин, тряся плечами и протискиваясь к двери.

— Ты погоди, — сказал дед-лыжник. — Покури еще, а то скучно одному. Выпить не хочешь? — Дед похлопал ладонью по отвисшему карману на штанине.

— Извините, батя, я не пью.

Дед всмотрелся Лузгину в лицо.

— Алкоголик, что ли?

— Было дело.

— Тогда понятно… Молодежь! — Дед выпустил густой синий дым через ноздри. — Даже пить по-нормальному не научились, вот и просрали страну.

— Не вижу логики, — обиделся Лузгин.

Дед только горестно махнул рукой.

— Ладно, иди, а то помрешь в своем капроне… Одно скажи: вот на хрена нас всех в Сургут возили? Чтобы на нашем фоне этот мудак покрасовался недоделанный?

— Я не был там, — сказал Лузгин.

— А что?

— Так получилось.

— Оно и лучше. Ты погоди еще маленько, я хлебну пару раз, а то одному как-то… Во, опять побежали!

Лузгин напрягся и тоже услышал за окном частый хруст гравия и бряк чего-то металлического; все эти звуки удалились в голову состава, где и пропали. Он посмотрел в замерзшее окно, но ничего там не увидел, кроме смутного отражения своей лохматой от долгого валянья головы. Дед извлек из штанов маленькую пластиковую бутылку, содержимое которой было явно замещено жидкостью покрепче, и медленно забулькал в темноте, делавшей звуки неприятно отчетливыми. Ванильный дым заполонил весь тамбур, лез в ноздри и царапал горло. Тогда Лузгин по методу «клин клином» сам закурил, и сразу стало легче; и вообще он постоял бы тут подольше, не будь такая холодина, и поболтал со стариком, а там, глядишь, и отхлебнул, лишь бы не возвращаться в душное, унылое купе. Он подивился, как глупо устроен вагон: дышать нечем, весь в поту, а пол в купе — ледяной, и так у нас везде, не только в поездах.

В соседнем вагоне защелкал, залязгал дверной замок, кто-то гулко ступил на железо межтамбурного перехода, подергал дверь в лузгинский тамбур и завозился с ключом. Лузгин подумал: бригадир или начальник поезда, сейчас застукает курящих, придется объясняться, но ничего, дедок отлается, характер у него, похоже, еще тот, первопроходческий характер, такие кого хочешь на место поставят, а вот проводнику грозит взыскание, ну да и черт с ним, проводником, и так наворовал, небось, из сухпайков — откупится или потерпит, не впервой…

В дымный тамбур, распахнув дверь так широко и наотмашь, что та едва не стукнула Лузгина по плечу, вошел человек с электрическим фонарем. Лузгин пихнул окурок в кружку и улыбнулся в слепящий желтый круг. Низкий голос спросил, из какого они вагона. Лузгин сказал: из этого. Голос повелел немедленно вернуться на свои места. Нет проблем, ответил Лузгин, немного уязвленный категоричностью приказа: он был согласен, что курить не полагалось, но никакой устав вагонной службы не может запретить пассажиру проветриваться в тамбуре. Он сунулся в дверь первым и споткнулся в темноте о задравшийся край притуалетного резинового коврика. Дедок, ворча и охая, последовал за ним. Дежурный свет, горевший еще несколько минут назад, был погашен. На всем экономят, сволочи, решил Лузгин, пытаясь в скачущем за спиной луче фонаря разобраться в номерах на дверцах. Нашел свою «четверку», откатил створку и шагнул внутрь, и тут же дверь за ним задвинули со стуком. Ну, это уж слишком, подумал Лузгин и прислушался к шагам в коридоре. Конечно, он мог ошибаться, но мимо его двери, не по-ночному нагло топоча тяжелой обувью, прошли человек десять, побрякивая чем-то металлическим.