— Довлет, поторапливайся!

— Тащи поскорее!

— Это тебе не каурму есть, или чай пить!

Случилось то, чего так опасался Довлет, — ухватившись за ногу крупного, рослого барана он потерял равновесие и растянулся во весь свой рост на земле. До боли в висках сжав челюсти, решил во что бы то ни стало удержать барана. Но баран попался сильный. Он шарахнулся в сторону и поволок за собой парня.

— Держи покрепче!

— Каурма убегает!

— Чем пахнет курдюк, Довлет?! — кричали ему со всех сторон, и чувства беспомощности, горькой обиды и злости переполнили его.

Довлет изо всех сил старался удержать барана. Он мертвой хваткой зацепился за тонкую жилистую ногу.

— Отпусти сейчас же! — крикнул кто-то из пожилых.

Пальцы разжались сами собой. Баран легко, вприпрыжку, убежал, а Довлет остался лежать.

— Вставай! — продолжал тот же голос. — И никогда больше так не делай. Упал — отпусти барана. Мог ведь напороться на кость, на стекло.

Довлет поднялся, отряхнулся и взглянул на говорившего человека, — Нурберды-ага поглаживал свою жиденькую бороденку.

— Я договорюсь с заведующим фермой, чтобы ты стриг овец. Пусть вяжет кто-нибудь другой. А ты стриги. Не знаю, как сейчас, а на следующий год из тебя может получиться неплохой стригаль.

Довлет хотел что-то возразить, сказать, что упал он совершенно случайно, что… Но тут раздался голос Курбана-чайчи:

— Эх-хе-хей! Чай готов! Свежий зеленый чай! Ароматный, вкусный!..

Довлет усталой походкой медленно направился к трем кирпичным домикам, что одиноко стояли на холме. У кипящих титанов, из труб которых вился дымок, собирался народ. Курбан вытащил из-под крайнего титана горящее полено и швырнул его в огромный казан. В казано зашипело, забулькало, клубы пара и дыма повалили из него.

И вдруг слух Довлета уловил едва различимый, знакомый звон. Мелодичный, нежный, казалось — он доносится откуда-то из глубины веков, сквозь толщу лет, эпох. Он узнал бы его через многие годы, различил бы среди сотен других звуков.

В следующее мгновение он увидел девушку, верблюдицу с клочьями свалявшейся бурой шерсти на боках, нежного неуклюжего несмышленыша-верблюжонка, и на душе у него потеплело. Довлет ощутил прилив сил, усталость будто рукой сняло. Он взглянул на верблюжонка и улыбнулся, — тот похож был на фотоаппарат на длинных ножках.

Девушка, прошмыгнувшая с присущей кочевникам проворностью мимо, через несколько шагов обернулась. У Довлета екнуло сердце: "Она взглянула на меня!.. А может быть, на верблюжонка? Нет, на меня".

"Ну, хорошо, — размышлял он, — допустим даже — на тебя. И что из этого? Мало ли кто на кого может посмотреть".

Девушка между тем подошла к колодцу, заставила верблюдицу встать на колени и принялась готовить бочонки. Работа эта для нее была явно тяжеловатой, и незнакомка взглянула в сторону Довлета. Взгляд ее красноречиво говорил: "Чего стоишь, как вкопанный? Помочь не можешь?" И он решительно зашагал к колодцу.

— Здравствуйте.

— Здравствуйте.

— Вы за водой, да?

— Да.

— Наверное, далеко отсюда живете?

— Да.

— Доставать воду трудно?

— Да.

О чем говорить дальше, Довлет не знал и поэтому замолчал. Молчала и девушка. С минуту они стояли и смущенно переминались с ноги на ногу, потом девушка занялась своим делом: она достала из колодца ведро воды и вылила в бочонок. Затем достала еще одно и еще. А Довлет продолжал стоять. Он понимал, что выглядит очень глупо, но поделать с собою ничего не мог. Ему казалось, что уходить сейчас еще глупее.

Подошел верблюжонок. Постоял, посмотрел чуть-чуть удивленным взглядом на Довлета и стал нехотя чесаться о край бочонка. Бочонок стоял кособоко и поэтому повалился. Девушка, достававшая очередное ведро воды, с досадой вскрикнула.

— Ах, чтоб тебя!..

Но Довлет успел подхватить бочонок, вода не пролилась.

— Спасибо, — сказала девушка и улыбнулась.

Улыбка эта придала парню уверенности.

— Давайте я помогу, — протянул он руку к ведру.

— Спасибо, — ответила девушка, но ведра не дала.

— Вы же устали, — продолжал наступать Довлет. — Вон у вас лицо раскраснелось.

— Это не от усталости. А вы идите своей дорогой.

— Вы меня прогоняете?

— Да… нет, я не прогоняю… Только тут много народу… А во-он, кажется, даже сюда идет кто-то.

Довлет обернулся. Так и есть, к ним приближался Курт. Опять этот Курт! Поняв, что попал в неловкое положение, Довлет сделал вид, что моет руки. И какого черта торчал он здесь? Какой от этого прок?

Приблизившись, Курт сходу атаковал его:

— Что, думаешь все на свете каурма? Бери и ешь? Не-ет, браток…

И он протер полусогнутым указательным пальцем свои закисшие глаза.

Тон, которым говорил Курт, взбесил Довлета. "Какого черта, в самом деле, — подумал он. — Курт придирается ко мне! Ничего плохого я ему не делал". Но тут вспомнился случай, что произошел в пути, когда ехали они сюда из дому.

Где-то на полпути машина остановилась у огромного саксаула на склоне бархана. Курт, обращаясь ко всем, кто сидел в кузове, громко сказал:

— Слезайте! Мы приехали к святой могиле. Отдадим ей дань своего почтения.

Он спрыгнул на песок, пригладил свои жиденькие брови, облизнул толстые, жирные губы и продолжал:

— О, святой дух! Благослави наш путь, — и завертелся у саксаула, бормоча что-то невнятное. Кое-кто, поддавшись его призыву, стал тоже ходить вокруг дерева, шепча какие-то молитвы и заклинания. Те, кто не знал ни молитв, ни заклинаний, просто шевелили губами.

У саксаула валялись кости то ли лошади, то ли коровы. Их наполовину занесло песком. Курт наклонился к продолговатому сахарной белизны черепу и сунул в темное отверстие глазницы мятую-перемятую пятерку.

— Раскошеливайтесь, раскошеливайтесь, — сказал он попутчикам. — Не скупитесь. Там, — он ткнул грязным пальцем в небо, — жадных не любят.

И как это ни странно, призыв Курта возымел свое. Люди, поддавшись какому-то непонятному чувству — то ли страха, то ли почтения к памяти старших, уже ушедших из этой жизни, — торопливо шарили в карманах, извлекали деньги, кто рубль, кто трешку, а кто и пятерку, совали их в череп и смущенно отходили к машине.

Курт стоял в сторонке и с жадностью беркута, завидевшего вдали зайчишку, наблюдал за происходящим. Губы его шевелились. Со стороны трудно было сказать, читал ли он в эти минуты молитву или считал, сколько рублей скопилось в черепе.

Курт и на самом деле подсчитывал деньги, только не эти помятые рубли и трешки, а ту выручку, которую будет иметь потом, когда на эти деньги в Караметниязе он купит ящик, а может быть, и два водки, завезет далеко в Каракумы, где любители выпить платят за это зелье втридорога.

Он достал из нагрудного кармана куртки замусоленную пачку "Памира", размял сигарету и с