– Забудь о них, Маджонг. Увидимся завтра, – говорюя и отключаю телефон.

Сейчас я не в состоянии объяснить Маджонгу, чем жимолостьхуже флорентийской розы, а лотос – кайенского мирта, жимолость и лотос давномертвы, похоронены в братской могиле вместе с вонючкой Бадди. Жимолость и лотосдавно мертвы, а тугие бутоны флорентийской розы еще даже не распустились. Нераспустились.

Но совсем скоро они распустятся. Совсем скоро.

Сейчас.

Я чувствую, нет – я вижу это. Как видел всегда, это Анукнаучила меня. Это она когда-то привела меня на бойню, к желобу, полному крови.Это она научила меня различать смерть по запаху и предчувствовать ее по запаху– тоже. Это она.

Анук, моя девочка.

Сердце мое бешено колотится, оно готово выскочить из груди изаляпать густой кровью табличку «FERME», черт, я и забыл о ней. Я – дурак,кретин, полный идиот – напрочь о ней забыл. Линн не просто завалила веткамипровал, пропасть, темноту – она заперла их на замок. Но и это меня неостановит, и не надейся, Линн. Я высажу витрину, сил у меня хватит.

Но высаживать витрину не приходится.

Мне хватает ума (он еще не померк окончательно, надо же!)подергать ручку двери. Она легко поддается, вот видишь, Линн, сегодня вечеромты была куда менее податливой. А может быть, я неправ, и ты оставила дверьоткрытой специально для меня? Добрая, добрая Линн, Линн-чудачка,Линн-избавительница, Линн – рубиновое сердечко. Хаос, царящий в голове, большене пугает меня, ему на смену готовы прийти ясность и покой – всего лишь одинповорот ключа от потерянной двери, всего лишь один поворот, одна маленькая деталь,которая упорядочит всю картину. Не подведи меня, Линн. Пожалуйста, неподведи!..

Первый этаж букинистического тонет в сумраке, ярко освещеналишь лестничная площадка с картиной в простенке, значит – Линн наверху.

– Линн! – зову я. – Линн!.. Никакого ответа.

– Линн! Это я, Кристобаль! Никакого ответа.

– Отзовитесь, Линн! Никакого ответа.

– Я поднимаюсь!..

Я поднимаюсь, грейпфрут, флорентийская роза, кайенский мирт,я поднимаюсь, иланг-иланг, шафран, бамбук, яблоки Гренни Смит, ничто не удержитменя, пачули, сандал… И что-то еще.

Что-то еще.

Я останавливаюсь лишь на мгновенье – на лестничной площадке,перед картиной, свет со второго этажа падает прямо на стекло, оно бликует,разглядеть, что же там, под стеклом, невозможно. Приглядевшись, я вижу рептилийи святого Мартина одновременно: Мартин, оседлавший ящерицу, ящерица с головойМартина, четко выведенное на средневековой стене «JOB», бродяга, заключенный вбутылку… Приглядевшись, я вижу нитку на деревянной раме картины. Нитку сосвитера Анук, я ни с чем ее не спутаю, эту нитку Анук срезала ножом в «MonsterMelodies». Она была здесь, Анук, моя девочка. Она была здесь, может быть, она исейчас здесь. Только не нужно бояться. Никогда не нужно бояться, Гай.

Я не боюсь.

Ступеней по-прежнему четырнадцать, мне знакома каждая изних. Перспектива вновь оказаться в плену бесконечно множащихся лестниц большене волнует меня; если прошла Анук, – пройду и я. Не для того же она сунуламне в руки нитку от свитера, чтобы я заблудился в самый последний момент, бедныйсиамский братец.

Второй этаж букинистического ярко освещен: Линн включила вселампы, которые только можно было включить.

Линн включила все лампы, чтобы смерть нашла к ней дорогу. Даи дверь она оставила открытой вовсе не для меня. Линн поступила со смертью также, как Анук всегда поступала со мной, Линн оставила ей знак.

Дубовый мох.

Вот он, последний фрагмент в мозаике. Маленькая деталь,которая упорядочила всю картину. Не об этом ли ты мечтал, Гай?.. Дубовый мох,теперь я знаю точно: Линн больше нет.

Линн лежит ничком на диванчике, в маленьком холле посрединевторого этажа, в окружении высохших роз: она так и не успела выбросить их. Илине захотела? Ответа на этот вопрос я не получу никогда, я никогда не узнаю, кембыл Тьери Франсуа и что он значил для Линн. Линн умерла, и мне больше нечегоделать во Французской Синематеке, мне больше нечего делать на любом из БатоМуш, курсирующих по Сене. Линн умерла, и вместе с ней умерла молоденькаячерно-белая Жанна Моро, и «Лифт на эшафот» застрял между этажами. Министр сельскогохозяйства может спокойно заснуть в своей постели, рядом с женщиной, малопохожей на Линн: никто больше и не вспомнит, что когда-то он был подающимнадежды джазменом: Линн была последней, кто помнил это.

Грейпфрут, флорентийская роза, кайенский мирт.

Иланг-иланг, шафран, бамбук, яблоки Гренни Смит.

Пачули, сандал, дубовый мох.

Линн умерла, kothbiro.

Вот черт, я сказал kothbiro?.. Я хотел сказать «аминь», нополучилось «Kothbiro». Это слово я слышал лишь однажды, от типа в футболке икургузом пиджачке, от него за версту несло «jazz afro-latino» и страстью кженщинам с универсальным именем Мария. Кажется, я отдавил ему ноги во времясеанса во Французской Синематеке – и не извинился.

«Kothbiro».

«Kothbiro» звучит ничуть не хуже, чем «Salamanca», оно быпонравилось Линн. Подружка Маджонга Лулу обязательно споткнется на нем иподожмет заласканные сотнями минетов губы. Но Линн бы оно понравилосьнаверняка. А мне нравится Линн.

Даже мертвая.

Даже мертвая она прекрасна, и улитки – живые улитки,выползающие у Линн изо рта, – ее не портят.

* * *

…Мне нужен манок для птиц.

Если крапивники не хотят прилетать сами – остается лишьприманить их. Выдуть из недр манка что-нибудь подобающее случаю, что-то вродестарой песенки «Возвращайся к нам опять, Джимми Дин, Джимми Дин». Да, этапесенка подойдет. Еще месяц назад я и не подозревал о ее существовании, я незнал бы о ней и сейчас, если бы агент по недвижимости Перссон, временамисмахивающий на ненавистного мне Мишеля Пикколи, не напел бы ее. Единственнаятрудность заключается в том, что я понятия не имею, как выглядит манок дляптиц.

Но и эту проблему можно разрешить. Теперь, когда я купилбукинистический Линн, когда «Salamanca» взорвала парфюмерный рынок и резкопоправила дела ветшающего модного дома «Сават и Мустаки», для меня нет ничегоневозможного. Или почти ничего.

Я купил букинистический, чтобы не думать о Линн. Не то чтобывоспоминания о ней сжирали меня изнутри, не то чтобы меня терзали угрызения совести– Линн умерла, потому что должна была умереть. Простой расчет заключается вследующем: если что-то валяется у тебя под ногами постоянно, ты простоперестаешь это «что-то» замечать.

Под ногами у меня валяется жизнь Линн, уже порядкомпотускневшая, я начинаю забывать истории, которыми она меня подкармливала. Врядли я забуду их совсем, я просто залатаю их прохудившееся днище своимисобственными историями, вот и все.