— Не уходите! — Синеглазая, нажав на одну из кнопок странного прибора, махнула рукой. — Сюда, все сюда! Все, кто хочет жить! Скорее!..

Анна бы пошла дальше, к близкой Смерти, но Марек не позволил.

* * *

Секция «С», восемь минус два: пехотный лейтенант и молодой рыжий парень, фамилию которого Анна не запомнила. Плюс один — синеглазая с царапиной на щеке. Семеро. Умирающему капитану — не судьба.

— Станьте плотнее, я — в центре! Мы должны все попасть под защитный купол…

Мухоловку поставили рядом с пленной, плечом к плечу. Она не спорила — все равно. Смотрела на близкое шоссе, на горящие машины, на трупы, на светлое платье Маргариты фон Дервиз. Квентина не видела, словно кто-то, сжалившись, опустил непрозрачную завесу.

— Внимание! Никому не двигаться. Включаю!..

Мир исчез, скрывшись за густой синевой. Девушка в форме Люфтваффе застыла, держа прибор-коробок в поднятой вверх руке. Мухоловка не слишком удивилась. Марсианские ранцы, параболоиды, лучи смерти…

— Ваши ударят? Чтобы все — с концами?

Спросила негромко, но синеглазая услыхала.

— Ударят… В машине документы и опытные образцы. Нас было двое, мой товарищ погиб…

Помолчала — и выдохнула:

— Лучше бы меня! Он — ученый, а я — военный летчик, присягала фюреру. Теперь все понимаю, но поздно, поздно…

Синева колыхалась у самых глаз, дышать было трудно, а откуда-то сверху, с невидимых небес, доносился негромкий низкий гул.

— Не поздно! — отрезала Мухоловка. — Уходите от них. И пусть ваша Аргентина оставит Землю в покое! С Гитлером в любом случае разберемся, но крови будет больше.

Синеглазая промолчала, но ответ все же пришел. Земля содрогнулась — раз, другой, третий. Купол, неслышно колыхнувшись, поменял свет на молочно-белый. Полыхнуло жаром, воздух загустел, став вязким и горьким… Секунды тянулись, цепляясь одна за другую, молоко вновь подернулось синью…

— Все!..

Девушка в серо-голубой шинели опустила руку. Мир вернулся, но уже совсем другой, черный, обугленный, подернутый едким чадом. Ни шоссе, ни машин, ни дальнего леса. А вместо неба — тяжелый литой металл. На картинке в альбоме Небесный Монсальват казался не слишком большим, с облако. Нет! От горизонта — до горизонта, ровной недвижной плитой. Что на ней, не разглядеть — из-за дыма, клубящегося над обезображенной землей.

Мухоловка, пересчитав уцелевших, решила напомнить Мареку, что теперь главный — он, но не успела. Heer kapitein подошел сам, обнял, прижал к груди. Она хотела закрыть глаза, но заставила себя смотреть. Еще ничего не кончилось, даже для нее. Надо немедленно уходить, там, где было шоссе, — только обгоревшие трупы. А ей умирать нельзя, хотя бы до первого привала…

— Прощайте!

Синеглазая девушка, сбросив шинель, отбежала в сторону, к близкой еловой опушке.

— Простите меня! Я не хотела, чтобы так! Отомар, прости!.. Взметнула вверх руки — исчезла в упавшем со стальных небес ослепительно-белом луче, уносясь к серой тверди. Анна Фогель посмотрела на мужчину — и отогнала стоящую рядом Смерть, свою сестру.

— Отомар… О-то-мар!..

А потом удивилась:

— Знаешь, ног не чувствую. Совсем…

Стальное небо дрогнуло — и упало, распластав по земле.

Болотные солдаты. — Пассифлора. — Мы не увидимся с тобой. — Понтуаз. — 11-я интернациональная. — Мэри Эйприл.

1

…Нас не тешат птичьи свисты, здесь лишь топь да мокрый луг, да молчащий лес безлистый, как забор, торчит вокруг.

Бергермор, «болотный концлагерь», один из самых первых, основанный личным приказом Германа Геринга, гордился своими традициями. Их не счесть, от идеально ровного строя заключенных до ухоженных цветочных клумб возле низких кирпичных бараков. Но более всего — формой. В Дахау и особенно в недавно открытом Бухенвальде новоприбывших начали одевать в полосатые робы, словно в немом американском кино. В Бергерморе над этим смеялись. Здесь все, как в самом-самом начале — зеленые мундиры, зеленые брюки-галифе, зеленые фуражки с твердым черным козырьком. Заключенные носили полицейскую форму, старую, еще середины 20-х. Ее, невостребованную и списанную за ненадобностью, конфисковали на одном из складов в Мюнхене. Это очень нравилось охранникам, многие из которых в прежние годы отрастили на «зеленых» большой зуб. Мундиры рвались, ломались козырьки, но администрация неведомыми путями пополняла убывающий запас.

— Равняйсь! Смир-р-рно!..

Болотный солдат Харальд Пейпер, начальник штаба Германского сопротивления, стоял в зеленом строю — один из многих, неотличимый, впаянный в ряды. Идеально чистый мундир (за этим следили особо), фуражка, сдвинутая чуть назад, к стриженому затылку, тяжелые ботинки без шнурков, лопата на плече.

Утро, развод на работы, привычный напутственный лай дежурного «фюрера».

— Внимание! Внимание!..

Сын колдуна не слушал, помня начальственную мудрость до буквы, словно заклинание из книги «Корактор». Запрещалось абсолютно все, за любое нарушение полагалась…

— Экзекуция!.. Повторяю! Эк-зе-ку-ция!..

Этим хмурым ноябрьским утром «фюрер» лаял особенно громко и зло. То ли с похмелья, то ли в карты проиграл. В охране Бергермора служили худшие из СС, подонки, сами чудом не угодившие в зеленый строй. А вот заключенных подбирали особых. Дахау начинал с мюнхенских бездомных и попавшихся на мелком воровстве цыган — задумка очень неглупая, добрые немцы ничуть против такого не возражали. Сюда же, в самое сердце болот, отправляли настоящих врагов — «красный» рабочий актив и «черных» гвардейцев Штрассера. Потому и охрана лютовала в меру. Бойцы Красного и Черного фронтов могли ответить…

— Петь в строю категорически запрещено! Повторяю…

Пейпер не удержался, хмыкнул и, понадеявшись, что стоящий рядом «эсэсман» не заметит, легко толкнул локтем соседа по строю. Каждое утро — одно и то же, причем с совершенно предсказуемым результатом. Сосед понял, еле заметно кивнув, но и «эсэсман», плечистый курносый детина, был начеку. Нахмурился грозно — и внезапно подмигнул.

— Шаго-о-ом марш!..

Подошвы ударили в холодную серую землю, колыхнулись ряды лопат. Солдат болотных рота, с лопатами в болота — идем!..

— Раз-два, раз-два, равнение держать!..

Харальд Пейпер, бывший гауптштурмфюрер СС, бывший «старый боец» с золотым партийным значком, бывший сотрудник «стапо», бывший югенбудовец, бывший, бывший, бывший — был совершенно спокоен. Ингрид, товарищ Вальтер Эйгер, на свободе, действует — как и те, неизвестные, кто за эти недели успел примкнуть к Германскому сопротивлению. О них уже писали, сообщали в новостях, шептались по баракам и по курилкам охраны. Значит, не зря!