— Раз-два, раз-два!..

Харальд поглядел на соседа. Пора? Тот еле заметно двинул подбородком. Пора! И тут же резкий удар в бок. Бдительный охранник увидел и… нетерпеливо дернул рукой, отсчитывая такт. Раз-два!..

…Три-четыре!

Все сразу, слаженно, в единый мощный голос. Спелись! Колонна загустела, слилась воедино, наполняясь самой опасной силой — силой последнего отчаяния, когда даже страх смерти — позади. Раз-два, раз-два!.. Три-четыре!..

Шагавший во главе строя «фюрер» делал вид, что ничего не слышит. А может, и сам пел. «Эсэсманы» Бергермора всерьез обижались, когда кто-нибудь называл «Болотных солдат» песней заключенных. Теперь это их песня тоже! Запрещай, не запрещай… Козел (гори он в Преисподней!) требовал закрыть строптивый концлагерь, но где-то на самом-самом верху не решились. Пусть уж лучше поют!

Болотный солдат Харальд Пейпер начинал очередной круг своего личного Ада. День за днем, неделя за неделей, без праздников и выходных. Подъем в сером сумраке, чистка зеленых мундиров (не дай господь, пятнышко!), построение, марш на болото, мокрый торф, на обед — вареная брюква. Он здесь — навсегда, во всяком случае, так решил трибунал. Судили не за подполье, не за взорванную Рейхсканцелярию, даже не за позабытого всеми Хуппенкотена — за дезертирство. Но и этого вполне хватило. Навечно, как у Данте в книге первой!

Сын колдуна, поймав зрачками красную закатную Луну, оскалился по-волчьи. Навечно? Еще поглядим!

— Раз-два, раз-два!..

2

Уолтер Квентин Перри шел по серебристой дороге, не останавливаясь, не глядя по сторонам. День, ночь, Солнце, ущербный оскал Луны, огонь звездных россыпей… Дальше, дальше! Смотрел только вперед, на горящий холодным огнем металл, узкой лентой тянущийся в самую сердцевину Небес. Идти было легко и просто, словно ранним утром по горной тропе где-нибудь в Теннесси, в окрестностях Пэлл Мэлла. Ничто не мешало, не тянуло вниз — ни имя, ни память. Все это исчезло, оставшись далеко отсюда, на холодной осенней земле, рядом с телом убитой жены. Когда Марг упала, он даже не успел все понять до конца, поверить, осознать. О собственной смерти Уолтер даже не думал, ведь этого просто не могло быть. Он просто споткнулся о камень, упал рядом с Марг, попытавшись дотянуться до нее налитой болью рукой, — и каким-то образом очутился здесь. Дорога, серебряная стрела над бездной, не удивила, он уже ее видел, и в снах, и наяву. Где-то в невероятной дали остался черный зев пещеры на вершине Волка, красные искры-пчелы, спальники, которые они с Анной бросили на ровный твердый камень.

— Я чуть-чуть! Надо же проверить, как это у них.

Это он помнил, как и свой первый шаг на ровное светящееся серебро.

— Дальше не надо, Вальтер! — попросила сероглазая, но он почему-то не послушал. А Марг не стала слушать его, и они впервые по-настоящему поссорились.

— Это же нацисты! Что нам там делать? Какая разница — Гитлер или Геринг? Как ты их различаешь, Марг? По цвету шерсти?

— Бильярдные шары тоже одинаковы, Уолтер, но один толкает другой, а потом падает в лузу сам. Мои друзья подкармливают Толстого Германа, как бойцового петуха перед схваткой. Пусть сцепится с Бесноватым! Потом дойдет черед и до Борова, и так — одного за другим. Это тактика, Уолтер, тактика!

Он не поверил своей Марг, и тоже впервые. Но оставить ее не смог, поехал на какое-то сборище в маленький городок, что у Боденского озера. И когда первые пули попали в их «мерседес», Перри успел подумать, что во всем виноват только он сам, ибо блажен муж, который не ходит на совет нечестивых и не стоит на пути грешных и не сидит в собрании развратителей. Даже сейчас, шагая по серебристой дороге, он время от времени пытался объясниться с женой, доспорить, убедить. Но спорить не с кем, Filo di Luna пуста, ни человека, ни тени. А вокруг — темный воскресный день, который никак не кончается.

Остановился Уолтер всего один раз, когда заметил прямо посреди серебряной ленты маленькую бронзовую веточку. Листьев нет, только цветок: венчик, пять тычинок, десять лепестков.

…Пять тычинок — пять ран, десять лепестков — десять заповедей. Знак Тернового венца, цветок страстей Господних.

Уолтер Квентин Перри поднял пассифлору, сжал в руке — и пошел дальше, отсчитывая свой квадрильон.

3

Черный шарик врезался в ладонь, погас белый многоугольник (Иге, ля ге, сэн!..), но Отомар Шадовиц поверил не сразу. Взвесив нагулявшийся каучук в руке, еще раз пересчитал то, что вышло, и только после констатировал:

— Восемьдесят. Рекорд, однако!

Положил подарок мастер Дэна на стол — да и взглянул с опаской. Скоро и сам летать начнет.

— Дрессировщик, — откликнулась Анна. — Покормить не забудь!

Купленное на днях кресло вписалось точно между столом и корабельной рындой. На стуле девушке сидеть было трудно, и Марек, несмотря на ее протесты, съездил в мебельный. Под правую руку поставили табурет, завалив его накопившимися за последние дни входящими и исходящими. В результате получился командный пункт: пилот-испытатель Крабат — и начштаба Ведьма при нем.

— Отдохнули? — Анна на миг задумалась. — Отдохнули! Значит, работаем. Что у нас там дальше?

С документами возиться Отомар не любил, но деваться некуда. И торговля картинами, и война — прежде всего бумаги. Национальный Комитет вошел во вкус: слал инструкции и планы, в ответ требуя отчетов. И не откажешься, noblesse oblige. Герои!

Из отряда капитана Телля выжили только двое, и оберсткоммендант Анри Гизан счел рейд не бывшим, даже не упомянув в очередной сводке. Секция «С» хоть и понесла потери, но вернулась, и Александр Пахта, настоящий полковник, прославил и живых, и мертвых в отдельном приказе — само собой, без имен, фамилий и указания места. «Где-то в Германии» патриоты Сопротивления провели первую успешную операцию. «Капитана Крабата», не слишком раздумывая, назначили руководителем боевого крыла — будущей национальной армии. Марек слегка очумел, но Анна посоветовала не обращать внимания. Капитан (хорошо еще — не Астероид!) и его воинство сражались пока лишь на страницах газет, о реальной боевой работе говорить было рано. Зато бумаг заметно прибавилось.