После купания они стояли, подрагивая, пока интендант выдавал им чистые нательные рубашки и кальсоны. Потом солдаты получили вернувшиеся из дезинфектора гимнастерки и брюки и еще постояли, куря, под слабым весенним солнцем. Погода начала меняться. Было пока что зябко, а ночами и просто холодно, и все-таки дневной воздух понемногу густел. Джек вспоминал желтые нарциссы, которые вот-вот распустятся неподалеку от его дома, на берегах канала. Вспоминал, как играл с Джоном, как учил его наживлять удочку или часами перебрасывался с ним мячом. Он тогда надеялся, что это упражнение поможет сыну в играх с другими мальчишками, но, судя по всему, не помогло. Джек вдруг увидел раскрасневшиеся от возбуждения щеки сына, который бежит к нему, прижимая к себе мяч, который кажется огромным на его узкой груди. Услышал пришепетывающий взволнованный голосок, летящий по мглистому воздуху, такой радостный и невинный.

Он отогнал эти мысли, взглянул на свои башмаки. Пошевелил внутри чистых носков пальцами. Все построились, чтобы вернуться по квартирам. Этим вечером им предстояло заняться ремонтом траншей на передовой. Вся разница между передовой и резервом, заметил однажды Эванс, состоит в том, что, попав на передовую, ты можешь, по крайности, спуститься под землю, подальше от осколков.

При подходе к жилью Джек почувствовал кожей первое жжение. За три часа перехода тепло его тела пробудило к жизни яички сотен вшей, затаившиеся в швах гимнастерки. И ко времени, когда он достиг передовой, вши уже вовсю ползали по его коже.

Однажды утром Стивен получил письмо из Амьена. Почерк был ему незнаком, однако обладал семейственным сходством с тем, каким писались в Сен-Реми обращенные к нему записки, а на бульваре дю Канж — указания мальчикам-посыльным. Он отнес письмо в свою землянку, дождался, когда Эллис уйдет поговорить с часовыми, и вскрыл конверт. Это было первое письмо, полученное им с начала войны.

Первым делом Стивен поднес уже вскрытый конверт к свету — как непривычно видеть на нем свое имя. Затем достал письмо и, разворачивая его, ощутил странную интимность голубоватой, чуть похрустывающей бумаги.

Жанна сообщала, что Изабель отправилась из Амьена в Мюнхен, куда вернулся к родителям ее получивший серьезное ранение немец. Максу пришлось заплатить огромные деньги, чтобы она смогла приехать к нему через Швейцарию. Прощаясь с сестрой, Изабель сказала, что больше во Францию не вернется. Она стала парией и в родительском доме, и в городке.

Завершалось письмо так:

«Спрашивая, не смогу ли я написать Вам, Вы сказали, что хотели бы услышать что-нибудь о нормальной жизни. Не думаю, чтобы кто-нибудь из нас ожидал, что мне придется начать с новости столь важной. Но раз уж Вы просили подробностей жизни в Амьене, скажу, что здесь все благополучно. Фабрики усердно шьют армейскую форму. Конечно, теперь военные уже не носят красных брюк, так что шить форму стало совсем неинтересно. Жизнь здесь на удивление обыденная. Я собираюсь еще ненадолго остаться в Амьене, а потом вернусь в Руан. Если Вам захочется приехать сюда в Ваш следующий отпуск, могу Вас заверить, что мне это не будет неприятно. Приходите обедать в дом, в котором побывали в прошлый раз. С продовольствием у нас дела обстоят не так хорошо, как в мирное время, но, наверное, лучше, чем у Вас на фронте. Всего доброго. Жанна Фурмантье».

Стивен опустил письмо на грубую столешницу, трещинки которой были заполнены высохшей крысиной кровью, положил на него руки и опустил на них голову. Он получил ответ на простой, не дававший ему покоя вопрос. Изабель больше не любит его, а если любит, то каким-то причудливым образом, и любовь эта не влияет ни на ее поступки, ни на чувства, которые питает она к другому мужчине.

Он заглянул в свою душу и понял, что ему хватит сил снести эту мысль. Сказал себе, что чувство, которое питали друг к другу они, все еще существует, но в некоем ином времени.

Когда-то в холодном кафедральном соборе Амьена ему явилась картина множества мертвых тел. Это было не предвидение, говорил себе теперь Стивен, но скорее осознание того, что разница между жизнью и смертью есть разница не обстоятельств, а просто времен. Вера в это помогла ему выдержать стоны людей, умиравших на склонах Тьепваля. Вот и сейчас он способен поверить, что и его любовь к Изабель, и ее к нему надежно сохраняет свой страстный пыл — не утраченный, но живущий в другом времени, имеющий такое же значение, какое обретет в долгом мраке смерти любое из его нынешних или будущих чувств.

Он спрятал письмо в карман и, выйдя в траншею, увидел Эллиса: тот, оскальзываясь на досках, шел ему навстречу.

— Тихо, не правда ли? — сказал Стивен.

— Терпимо, — ответил Эллис. — У нас осложнение. Я пытаюсь набрать команду, чтобы вынести с ничейной земли несколько тел. Сейчас, как вы сами сказали, довольно тихо и, может быть, лучшей возможности для этого нам не представится.

— Так что за осложнение?

— Мои бойцы без меня идти не хотят. Я сказал, что пойду с ними. Тогда они потребовали включить в команду хотя бы одного минера, однако их командир говорит, что это не их дело и вообще минеры сыты по горло выполнением наших работ.

На белом веснушчатом лице Эллиса застыло встревоженное выражение. Он сдвинул фуражку на затылок, показав линию слежавшихся рыжеватых, уже начавших редеть волос.

Стивен неопределенно улыбнулся, покачал головой.

— Пойдем вместе. Ничего страшного нас не ждет. Всего лишь смерть.

— Хорошо, но вы скажете капитану Уиру, чтобы он дал нам одного из саперов?

— Я могу попросить. Возможно, и он захочет составить нам компанию, благо рука его зажила.

— Вы это серьезно? — раздраженно поинтересовался Эллис.

— Не знаю, Эллис. Почему-то в вашем присутствии я теряю всякую уверенность в том, серьезен я или нет. Подготовьте команду к двенадцати. Встретимся в соседнем окопе.

Уир, услышав предложение Стивена, лишь сухо усмехнулся.

— Рому выпьем, — пообещал Стивен.

Глаза Уира заинтересованно расширились.

Затем наступил миг внезапного страха, утраты чувства реальности. Подготовить себя к лицезрению смерти в тех вульгарных обличьях, какие им предстояло увидеть, было невозможно. Стивен обнаружил, как бывало и прежде в минуты крайнего напряжения, что его ощущение времени разладилось. Казалось, время начало спотыкаться, а затем и вовсе замерло.

Полдень, стрелковая приступка, противогазы. Вкус смерти, запах смерти, думал Стивен. Кокер раздал разрезанные мешки из-под песка — вместо рукавиц. «Наденьте». Файрбрейс и Филдинг от минеров, молочно-белый Эллис, Барлоу, Бейтс, Годдард, Аллен от пехоты; Уир, уже принявший рому вдобавок к виски, нетвердо стоял на ступеньке лестницы.

— А вы куда, Бреннан?

— Я с вами.

Они направились к воронке — яркое солнце, жаворонок в вышине. Синее небо, которого глаза их, прикованные к вывороченной земле, не видели. Они шли, низко пригнувшись, к оставленной миной яме, в которой несколько недель пролежали неубранные трупы. «Попробуйте поднять его». Ни пулеметов, ни снайперов, но все настороженно вслушиваются в любые шумы. «Под руки». Сквозь респиратор противогаза особо не покомандуешь. Руки легко отделились от тела. «Да не так, отрывать не надо». От воротника Уира ползет по спине волокущая что-то красное крупная крыса. Внезапно взлетает черная вспугнутая ворона, бьет большими крылами по воздуху. Кокер, Барлоу трясут головами, отгоняя мух; когда те взлетают, черные трупы становятся зелеными. Годдарда громко рвет, остальные смеются, фыркают под противогазами. Годдард сдирает противогаз, в нос ему ударяет запах, худший, чем тот, от которого он избавился. Укрытые двумя мешками руки Уира неуверенно тянутся к форме мертвого сапера, раскрывают ее на груди в поисках диска, затем Уир снимает его и прячет вместе с куском кожи в карман своей гимнастерки. Джек отшатывается, ощутив даже сквозь грубую ткань губчатость трупа. Из брюшной полости вылезает яркая гладкая крыса и, постояв на печени, неловко ковыляет по ребрам, сытая и довольная. Ту плоть, что еще уцелела в грязи, кусок за куском перекладывают на носилки. Не люди, но мясо и мухи, думает Стивен. Бреннан, волнуясь, обнажает безголовый, безногий торс. Стискивает его руками, выволакивает из воронки, пальцы Бреннана тонут в раскисшем зеленом мясе. Это его брат.