Они купили еще вина и пили, закусывая жареной картошкой, казавшейся им восхитительно вкусной, — свежая, горячая, пахнущая домом. Джек вытер рукавом губы, поднял стакан. Эванс и Джонс стояли рядом, притиснутые к нему здешней давкой.

— За Артура Шоу, — сказал Джек. — За лучшего товарища, какой у меня был.

Они выпили, и выпили снова. Джек проделывал это с тем же ритмичным, неторопливым упорством, с каким работал в забое. Память о Шоу, мучительная память сидела в нем, сберегаемая его трезвым сознанием. И он отсекал от этой трезвости кусок за куском, пока она не ушла, уведя с собой воспоминания.

Кабачок закрывался в половине девятого, когда в него приходила убедиться, что никто здесь не задержался, военная полиция. Минут за двадцать до этого срока скорость поглощения спиртного заметно возросла. Эванс запел, Джонс, чьи валлийские пращуры переселились в Лондон многие поколения назад, отыскал в своей крови достаточно кельтских воспоминаний, чтобы присоединиться к нему. Допев, они попросили Джека Файрбрейса исполнить свой коронный номер.

Пока Эванс кричал, призывая всех к молчанию, Джек почувствовал прилив вдохновения. Он начал с нескольких бородатых анекдотов, и недовольство солдат, которым пришлось прервать ради него разговоры, вскоре сменилось громким одобрением. Джек подбирался к соли каждого анекдота с профессиональным спокойствием, выдерживая недолгие паузы, чтобы распалить слушателей. Вино наделило его бесстрастной непринужденностью; время, когда он глотал слова или забывал целые строчки, осталось далеко позади, и Джек нацелился на достижение предельной ясности. В его самоуверенности присутствовало что-то надменное, почти жестокое.

Публике анекдоты понравились, хоть в них и не было ничего нового. Номер Джека захватил солдат — мало кто из них слышал, чтобы старые шуточки пересказывались с таким мастерством. Джек и сам немного посмеивался, но сохранял способность видеть, какое впечатление он производит на аудиторию. Смех ее ревел в ушах Джека, точно море. Ему хотелось, чтобы смех этот звучал все громче и громче, хотелось, чтобы солдаты заглушили хохотом все звуки войны. Если они будут гоготать достаточно громко, им, быть может, удастся вновь привести мир в чувство, а то и воскресить своим хохотом мертвых.

Он отхлебнул вина из кувшинчика, который поднес ему признательный слушатель. И пересек ту незримую грань, что отделяла спокойную отстраненность, вызванную заторможенностью, от бессвязной назойливости, внушившей Джеку ложную мысль, что своей цели — заставить слушателя смеяться до упаду — он добьется простым понуканием, а не холодной сосредоточенностью на способах ее достижения. Он начал повторять ключевые слова анекдотов, размахивать руками, дирижируя реакцией аудитории. Одних солдат это озадачило, другие стали терять интерес к представлению и возвратились к прерванным разговорам.

Джек всегда завершал свой номер пением. Странно — самые расхожие, самые простые слова действовали на слушателей сильнее всех прочих; именно они заставляли солдат вспомнить, каждого по-своему, о доме. Джек затянул «Была б ты единственной девчонкой в мире». Голос его окреп, он взмахнул руками, приглашая других присоединиться к нему. И многие, поняв с облегчением, что анекдотов больше не будет, запели вместе с ним.

Глядя в их лица, снова ставшие дружелюбными и одобрительными, Джек и расчувствовался, и воспрянул духом. Черты погибшего друга вновь явились ему. В странной чересполосице жизни Шоу был для него особенным, единственным в мире человеком: красивая голова, спокойные глаза, мускулистая спина и огромные пальцы с обломанными ногтями. И сейчас Джек почти ощущал, как уступчивое тело друга изгибается, чтобы дать ему место в тесной вонючей землянке, в которой они ночевали. Он начал давиться словами дурацкой песенки. Он чувствовал, как в него впиваются взгляды поющих солдат, которых становилось все больше. Сам он смотрел поверх красных лиц с открытыми, ревущими слова ртами, как делал и прежде, исполняя эту песенку. В тот раз он сказал себе, что не желает привязываться к кому-то из этих солдат сильнее, чем к любому другому, поскольку ему известно, что их ожидает.

Жаркая, шумная комната поплыла, кружась, перед его полными слез глазами. Я уже совершал в своей жизни эту ошибку, думал Джек: не один раз, но дважды я любил сильнее, чем может выдержать сердце.

С этой безнадежной мыслью он свалился со стула на руки друзей, Джонса и Эванса, и они потащили Джека в темноту под недоуменными, но безразличными взглядами однополчан.

Два дня спустя была разыграна редкая драма дивизионной бани. Рота Джека отшагала три мили, отделявшие передовую от старой пивоварни. Ритуалом купания Джек неизменно наслаждался, а оптимизм череды прошедших перед его глазами молодых офицеров, веривших, что, ненадолго окунувшись в воду, солдаты навсегда решат проблемы с гигиеной, его забавлял.

Первое время он относился к вшам, ползавшим по его телу, как к простым паразитам, возмущаясь, впрочем, их наглостью. Манера этих желтовато-коричневых тварей впиваться в укромные поры его кожи внушала ему отвращение. Он с немалым удовольствием зажигал свечу и медленно вел язычком пламени по швам одежды, в которых они укрывались и подрастали. Обычно их огненная смерть была беззвучной, но время от времени Джек слышал и утешительное потрескиванье. То же самое он проделывал с одеждой Шоу — ручищи у друга были неловкие, он мог и спалить исподнее. Если разжиться свечой не получалось, приходилось давить вшей ногтем большого пальца, что также давало приличные результаты. Истребление вшей мало чем отличалось от убийства уже напившихся крови комаров, и все же гибель этих тварей утешала Джека: начать с того, считал он, что им вообще тут нечего делать. Сокращение их поголовья приносило временное облегчение, навевавшееся кисловатым, затхлым запахом, которым оно сопровождалось, но облегчение ограниченное, поскольку запах горевших вшей быстро терялся в куда более сильном и устойчивом смраде человеческих тел.

Подобно большинству солдат, Джек почти все время машинально почесывался и постепенно перестал замечать эту свою привычку. Впрочем, не все отличались подобной безропотностью. Тайсона вши довели как-то до такого исступления, что полковой врач распорядился отправить его в пятнадцатидневный отпуск. Постоянный зуд измотал беднягу сильнее, чем удары тяжелых орудий или страх смерти.

В старой пивоварне солдаты выстроились в очередь, чтобы сдать одежду. Нательное белье сваливали в серую, расползавшуюся груду, которую самым невезучим из беженок предстояло разобрать и доставить в дивизионную прачечную. Солдаты подшучивали над женщинами, которые выполняли эту работу, надев перчатки и обвязав лица носовыми платками. Джонс предложил одной из них, тощей, жалкой бельгийке, свой противогаз, однако она его шутки не поняла. Гимнастерки и брюки отдавали другим женщинам, и те под руководством сержанта из взвода Джека сносили их в угол пивоварни, где возвышался «дезинфектор Фодена», машина, которую полковые оптимисты возили вдоль линии фронта на предмет обеззараживания солдатской одежды.

Джек вместе с несколькими солдатами его взвода забрался в «ванну». Вода была еще теплой, хоть и мыльной от предыдущих помывок. Солдаты терли друг другу спины и смеялись, радуясь ощущению тепла. Рабочим, рывшим лондонскую подземку, душевых не полагалось, и Джеку приходилось возвращаться домой чумазым, в поту и глине. Здесь же, в старых пивных бочках, ему выпадали такие мгновения дружбы и покоя, каких он прежде почти не знал. Эванс и О’Лоун затеяли плескаться друг в друга, загребая воду ладонями. Джек неожиданно для себя присоединился к ним. В первые секунды он испытывал чувство вины перед погибшими товарищами, чувство, что проявляет неуважение к ним, однако оно быстро прошло. Можешь получить удовольствие — получай, тебе это только на пользу.