Здесь, в кабаке, он мог хоть ненадолго опустить глаза, чтобы не видеть всего этого. Здесь ему было тепло с друзьями. Знал: с каждым из них может быть откровенным, как с самим собой.

Постепенно разговор вскипал эмоциями. Вся эта чёрная биржа на одноименной площади возле Кремля полна евреями. Ильинка кишит ими. Так ладно бы они были там, торговать – у них в крови. Но они лезут в русскую литературу, а не смыслят в ней ни шиша. Они на всех руководящих местах, в каждом комиссариате. Да что там, всё чиновничество – тоже они. Никакой вопрос решить невозможно. Русских ненавидят, всячески притесняют, а своих тащат. Кто такой жид? Это плохой еврей. Гадкий, пархатый еврей. Они берут себе русские имена и фамилии, будто под ними можно скрыть свою личность… «Пиво плохое, – думал Сергей. – Пойло». Хотя хуже, чем в Америке, он всё равно не пил ничего.

А что Троцкий, Каменев, Зиновьев? Кто из них будет за Лениным следующий? Еврей! А что они понимают в русском человеке? В крестьянине что они понимают? Эксперименты ставить над ними будут.

Сергей, глядя в жёлтую муть, сказал, что настоящей революции так и не было. Все притесняют крестьян – жмут в кулаки их. Эта пролетарская власть – волчья и еврейская, обман для глупцов.

Столики стояли близко, помещение было небольшое. Вдруг Сергей увидел, что одиноко сидящий за соседним столиком человек, положивший голову на руку, придвинулся к их краю. Сначала подумал: этот субъект пьян. Но в его неподвижности было скрытое напряжение. Полоснула мысль: а ведь слушает! Толкнул Лёшку Ганина в бок локтём. Тот сразу перестал развивать мысль о русском национальном бунте, ради которого надо выработать манифест и собрать самых простых, непременно русских людей. Лёшка умолк. Сергей сжал вдруг побелевшие губы. Кивнул в сторону субъекта. Шепнул:

– Соглядатай…

Пётр Орешин сидел ближе всех к нему. Сергей сказал тихо, но отчётливо:

– Плесни ему в ухо пивом!

Что Пётр и проделал.

Субъект рванул с места. Он не ожидал такого – молча выскочил вон. Друзья переглянулись. Нигде нельзя поговорить спокойно. Они продолжали сидеть, когда субъект вернулся с милиционером. Кипя от злости, но сдерживаясь, сказал:

– Вот эти обсуждали Советскую власть, ругали товарища Троцкого и высших руководящих лиц, обзывали их жидами!

Четверо друзей наотрез отказались от этих обвинений. И идти в участок тоже отказались. С какой стати? Этот проходимец врёт! Милиционер настаивал, вызвал ещё одного. Друзьям пришлось повиноваться. Но перед этим они дождались счёт и оплатили его. Пиво было явно ершом, выпить много они не успели. Прохладный воздух и дождливая морось и вовсе протрезвили их. Идя вслед за соглядатаем, Сергей думал: явный еврей. Будто прочитав эти мысли, тот оглянулся и мстительно заявил: «Будет вам теперь, русское мужичьё, плачет по вам тюряга, хамло поганое, русское хамло!» Сергей подумал, что этот гад провоцирует их, но сдержаться не смог. Просто сил не хватило стерпеть оскорбление. А почему их, евреев, не расстреливают за оскорбление русского национального достоинства? «Заткнись, жидовская морда!» – сказал он. Так и было потом зафиксировано в протоколе…

Уже ночью, когда все показания были записаны, им разрешили позвонить. Сергей думал, к кому обратиться? Не к кому! Чёрный Яков далеко, Луначарский давно не питает к нему симпатии. Нужен человек, который был бы достаточно влиятелен. Нет у него такой стены! Права была Исида, тысячу раз права! Только разве мог он не вернуться в Русь… Надумал просить Демьяна Бедного. Влияние у него огромное, может же он заступиться за собратьев по перу. Но тот, после первых же фраз, как только узнал, что дело пахнет антисемитизмом, сыграл возмущение, даже слушать не стал. Сразу смекнул, во что это может вылиться… Дело передали в ГПУ. Оно звучало так: «Дело № 2037 на граждан… обвиняемых в ведении антисемитской агитации, направленной к возбуждению национальной розни, то есть в преступном действии, предусмотренном статьей 83 Уголовного кодекса». Отпустили друзей под подписку о невыезде. Сосновский немедленно разразился фельетоном «Испорченный праздник», задав тон всей дальнейшей травле. Неподписанная статья «Что у трезвого „попутчика“ на уме, то у пьяных Есениных и Орешиных на языке» вышла в «Рабочей газете». Публикации сыпались одна за другой, большинство литературных изданий объявили поэтам бойкот.

Сергей был подавлен. Нервы – на пределе. Одно время ему казалось, что он растоптан совершенно. Демьян Бедный – просто карьерист и подлец. Сосновский – мразь. Выговаривал это слово подробно, растягивая звуки, задыхаясь от бешенства.

Старинный приятель, писатель Андрей Соболь, еврей кстати, сообщил ему утешительную весть: дело их, а точнее, недоразумение, будет вынесено на товарищеский суд в Доме печати, он придёт непременно, он будет его защищать. Всё будет хорошо, они все не дадут его в обиду, не дойдёт это дело до настоящего суда! Сергей чуть не расплакался. Да разве он ненавидит евреев? У него все друзья – евреи, дети – тоже. Соболь улыбался как-то отрешённо и рассеянно – в такие минуты он очень напоминал Сергею Пушкина, особенно шевелюрой своей. Настоящая фамилия писателя была Собель. Вечно страдающий, наделённый огромной способностью воспринимать боль, Соболь мог и утешить. Поэтому, когда Сергей смотрел в честное и открытое его лицо, чувствовал, что ещё и любит евреев… А ненавидит он другое! За Россию обидно! Всё повторял: «Россия! Понимаешь?! Россия…» Слёз уже не сдерживал. Всхлипывал, уткнувшись в спинку стула, глухие рыдания рвались наружу с трудом, будто нехотя. Пальцы крепко сжимали перекладину венского стула. Соболь молчал, он всё, всё понимал.

Дом печати помещался во флигеле старинного здания, имения Гагариных. Он один и остался от всего великолепия ансамбля. Да и парка, что был когда-то вокруг, не было в помине. На Никитском бульваре, у перекрестья улиц и переулков, он был уютен и тих. В «мраморный» зал набилось много народу. Маленькая сцена вмещала пару столов. Четверо поэтов сидели в первом ряду. За спиной они чувствовали своих друзей. Толик сидел поодаль, Сергей видел его гладко расчёсанные волосы и отсутствующий взгляд. Со стороны обвинения выступили Демьян Бедный, Сосновский и тот самый тип, что подкараулил их в пивной. Сразу после них стали брать слово те, кто был не согласен с обвинением поэтов в антисемитизме. Сергей был поражен, сколько писателей и поэтов, едва знавших его, не побоялись поднять свой голос в его защиту. Среди них было много евреев. А ещё старые друзья – Сашка Сахаров сказал, что жили бок о бок пять лет, и ничего такого никогда не замечал, что пьяный дебош – всего лишь пьяный дебош, а не призывы к межнациональной розни. Сочувствующих было больше. Толик выступил со странной защитительной речью – вполне в его духе. Сказал, что Сергей совсем спился, он психически болен, его вообще судить нельзя, только лечить.

Разгорелись жаркие споры. Сначала говорили по очереди, чинно, потом все вместе, перебивая друг друга, дошло до криков. Защитники заявляли, что нельзя устраивать всякие там бойкоты до решения настоящего суда, это незаконно. Обвинители сидели хмурые: стало ясно, что большинство писателей и поэтов решили спасти своих товарищей. Заседание затянулось, давно уже за окнами была глухая зимняя ночь. Окончательное решение решили отложить на три дня, до тринадцатого.