– Один мудрый японец сказал: «Свобода для слабых непереносима». Ты прав – в стране полно людей, кому свобода совсем не нужна. Им хорошо, они совсем не похожи на угнетённых и несчастных. «Для праздника толпе совсем необязательна свобода». И воще: если начать разбираться, кто что под свободой понимает… Разлетелась рабская психология по долам и весям, стала нормой.

– Совсем недавно громче всех кричали те, кто хотел избавиться от гнёта, сейчас, перед выборами, лучше слышно тех, кто хочет избавиться от свободы.

– А, в конечном счете, и те, и другие, и мы сами – все совки.

– А чего это вдруг мы совки?

– А того. Раз зависимы, значит – совки. При Советах нами управляли, и сейчас нас с тобой не спрашивают. А ты говоришь: «Свобода».

– Ну, сдаюсь, сдаюсь, заклевал ты меня. До твоего прихода я был свободен и почти счастлив. Ты меня опустил с небес на землю. Но в принципе ты прав. Нас не уважают. Правда, и мы не умеем уважать других. И всё-таки мне кажется, что люди меняются. Понемногу. Думать потихоньку начинают… Это насчёт того, что все совки.

– Не согласен. Вокруг всё меняется. Как и прежде, бытие определяет сознание. Правила меняются, бытие меняется, а люди всего лишь приспосабливаются. По своей сути они остаются такими же, какими были. Когда магазины стояли пустые, у нас было общество… Чёрт его знает, какое общество у нас было. Общество полунищенского прозябания. Во! А теперь всего навалом, и общество стало обществом потребления. Но и тогда, и сейчас мы, как домашние животные: не дали пожрать – мы молчим и терпим, дали – мы молчим и жрём. Раньше наш оптимизм пытались поддерживать рапортами с ударных строек, теперь – прилавками обжорных рядов. Декорации меняются, а человек одинаково смиренно готов принять и хорошее, и плохое, он по-прежнему терпелив и послушен. До омерзения терпелив и послушен.

– Не все, – не согласился Митя, – А кроме того, после стольких лет пребывания на нескончаемой трудовой вахте хочется другой жизни. И самому хочется стать другим. Всю жизнь нас приучали к одинаковости. Кто не вписывался в установленные рамки, тот классово чуждый. Правда, к концу восьмидесятых не вписывались практически все.

– В стенах своей квартиры. На людях все притворялись, что вписываются. Даже чуть выделиться значило навлечь на себя… А инициатива? Всё, в чём она проявлялась, в чём проявлялись воля, характер, придавливалось. Инициатива – это хорошо, но она должна получить одобрение сверху, а самовольно – низ-з-зя!

– А лучше совсем никакой инициативы. Вот в этом-то и различие: инициатива меньшинства – диктатура, инициатива большинства – демократия. А сейчас у нас что? Инициатива большинства была тогда, у Белого дома. А сейчас?

– Сейчас смутное время, – со знанием дела ответил Андрей. – Те, кто может предложить что-то толковое, те все в розницу. Не вместе. Почему? Наверно, потому, что каждый шёл к правде в одиночку. Выстрадали они свою правду в сложное время, и теперь каждая её чёрточка, каждый нюансик им бесконечно дорог. Из-за этих нюансиков они не в состоянии принять друг друга. Поэтому и большинства нет. По крайней мере, большинства с умной инициативой.

– Я вот всё думал, – закуривая, сказал Митя, – почему нам такая досталась доля? Кого мы там наверху прогневали?

– Неча на зеркало пенять… Сами мы себе такую долю определили. И обстановка благоприятствовала – рывок технического прогресса при отставании развития общества…

«Ну, даёт Андрюха: «прогресс», «развитие». Мы ж всё-таки две трети бутылки выкушали. Мы ж всё-таки не на собрании находимся».

– …вот и захотелось историю подхлестнуть. Дать ей шпоры. Делать этого, конечно, нельзя было. И слава Богу, что наши нетерпеливые вожди совсем страну не угробили. Никого мы наверху не прогневали. Просто рабов из нас ещё выжимать и выжимать.

– По большому счёту, все мы, так или иначе, были на стороне коммунистов. Я это как-то раз в Западной Сибири понял. Мы там набрели на старый зековский лагерь при «мёртвой дороге». Слышал про такую? Ну вот. Пошёл я посмотреть. Полуразрушенные бараки, ржавая колючка. И вот там мне подумалось, что вся наша страна живёт в таком покосившемся, насквозь прогнившем бараке. И вместо того, чтобы развалить его и выйти на белый свет, мы его поддерживаем руками, плечами, своей работой да ещё славим и благодарим колючую проволоку и вышки с охраной. И, как те же заключённые строили дорогу, которая никуда не вела, так и мы строили нереальный коммунизм.

– Всё, о чём ты говоришь, – перебил его Андрей, – плюс потеря потребности быть свободными, – что такая потребность должна быть, мы и не подозревали – всё это спасало нас в тех условиях от риска сойти с ума. Во всяком случае, многих спасло.

– Всё равно – мало того, что стыдно – какие-то кремлёвские мухоморы сделали тебя, как лопуха, – так ещё же страшно обидно, что потратил годы на пустое, на фикцию. И, как сейчас говорят, за державу обидно. Да чёрт с ним. Ты лучше скажи: ждёшь чего хорошего в будущем?

– Хорошего? – Андрей скривил физиономию и пожал плечами. – Чего можно ждать? Экономика, право, политика без роста культуры населения кардинально не улучшатся. А культурный уровень в среднем по стране оставляет желать…

«Опять его понесло: «кардинально», «в среднем по стране». Необходимо срочно налить ещё».

– А при такой культуре, – продолжал Андрей, закусывая, – обычных людей превратили в непримиримых борцов: левые-правые, белые-красные. Нет этого ничего. Есть здравый смысл и осатанелость, милосердие и кровожадность.

– Культура. Наша культура – это водка и телевизор. От чего больше вреда, не знаю.

– Ты всё любишь повторять, что палка о двух концах. Вот тебе другой конец твоей мысли: водка и телевизор объединяют людей тем, что они понятны и доступны каждому. Ведь чем дальше, тем люди понимают друг друга всё хуже. Я каждое лето наблюдаю, что у нас деревенские смотрят на дачников, как на иностранцев, а те на деревенских, – как на неполноценных дикарей. Да даже две соседние деревни не могут договориться о простых вещах. А телевизор и водка позволяют самым непохожим найти, о чём побеседовать.

– Наверно, это нормально, что люди разные. Многообразие увеличивает шансы вида на выживание…

«Ни черта себе выдал! Знай наших! Не один ты способен всякие такие фразы… Так до гениальности допиться можно».

– …Разные условия лепят человека. И сам он от большого ума добавляет себе искусственных особенностей. Тут уж такое многообразие…

– Что человек несёт в себе – всё естественно, – авторитетно заявил Андрей.

– Э, нет, – теперь желание не соглашаться овладело Митей. – Сходу и, не задумываясь, – два примера: справедливость и ненависть не естественны, их сам человек придумал.

– А зачем?

– А кто его знает? Бог создал человека и по недогляду забыл в нём инструмент. Конкретно: шило в заднице оставил. Из-за него люди не могут никак угомониться – шило колет, сидеть неудобно. А раз неудобно, надо мир переделать. Человеческого ума на переделку Божьего творения, безусловно, не хватило, получилось коряво, с прорехами. Пришлось выдуманное постоянно латать – то там лопнет, то тут порвётся. Вот «ненависть» и «справедливость» и подобное им является заплатками. В нормальной, естественной жизни они не нужны. А в изуродованном человеком мире и без них никак, и с ними плохо. Две последние мировые войны, в конечном счёте, являются столкновением разных справедливостей. А про ненависть и говорить нечего. Человек ещё любить не научился, а его уже науськивают ненавидеть врагов.