Люди в большинстве своём плохо понимали, что к чему. Раньше ведь как было? Пропечатают в газете, разжуют по радио и телевизору – и получайте чёткий однозначный маршрут. Конечно, можно долго спорить о том, доверчивость это или идиотизм, когда население целой страны слепо верит тому, что напечатано. Но так было. А нынче одни зовут туда, другие – сюда. И фразы в газетах стали другими: «… основываясь на демократических процедурах…», «… кропотливая законотворческая деятельность…», «… парламентарии стараются всеми средствами…» И к чему приведут эти старания – пойди угадай. Митю не покидало возбуждение. Он был уверен, что, не разбираясь в конкретных деталях, он верхним чутьём правильно оценивает общее положение вещей. Себя он ощущал не одним из персонажей творящегося в его стране спектакля, а кем-то стоящим высоко над подмостками, над театром, кем-то способным выделять знаковые сцены, ключевые реплики, кто может заранее обнаружить намёк на реставрацию свергнутого режима. Реванша бывших он боялся больше всего.

В институте никто не понимал или не хотел понимать, что происходит коренная смена правил. Не понимал никто, кроме молодых. Молодняк стал увольняться. И в первую очередь увольнялись самые толковые. Остальные, не умея вписаться в новое, хмурились, строили прогнозы, предрекая каждый своё и всё чаще противопоставляя духовность меркантильности.

«Осторожно, двери закрываются. Следующая станция «Кузьминки». Митя ехал в этот район по службе, но, услышав название станции, вспомнил о Серёжке. Зайти что ли? Сперва надо покончить со своими делами, а там посмотрим. Но всё складывалось так, что надо было зайти: нужный незнакомый адрес нашёлся недалеко от Серёжкиного дома, и то, что требовалось, уладилось за пятнадцать минут. Митя нырнул в тёмный Серёжкин подъезд. Но дома оказалась лишь одна его мама. Она обрадовалась, с трудом нагнувшись, вытащила из галошницы тапочки для гостя, захлопотала, предложила и накормить, и поставить чай. Но Митя заскочил на секундочку, мимо проходил и вот… Забежал узнать, как Серёжкины дела. Нашёл он себе что-нибудь, и как он после смены власти? Они с Серёжкиной мамой устроились в маленькой комнате – она тяжело опустилась на диван, Митя присел на стул.

– Ой, Митенька, плохо у нас всё пошло, плохо. Серёжа, как его на другую-то работу перевели, скучный стал, злой. С женой целыми днями ругается, на детей кричит. Да и Белка его пилит и пилит. Тут и святой не стерпел бы. Больше за то пилит, что мы бедней жить стали. Раньше, бывало, Серёжа с работы такие продукты приносил! Так ведь не в продуктах же дело. Семья, жена, сыновья – ну чего не жить?

– Так он что, всё в своём издательстве работает?

– Не знаю. Не рассказывает он ничего.

– А когда Белый дом защищали, где он был?

– Это когда танки по городу ездили? Дома сидел. Телевизор смотрел, на улицу не выходил. А с тех пор всё повторяет, что он честный, а вокруг жулики. И всё надеется, что ему кто-нибудь поможет. Да только, видно, ничего не получается. А Белка ему опять житья не даёт: и дурак он, и недотёпа, и то не так сделал, и это не так сказал. И конца этому не видно. А давай я всё-таки чайку поставлю.

Счастливая и лёгкая жизнь в стране почему-то всё никак не налаживалась. Политические партии плодились, как бактерии – быстро и неудержимо. К власти рванулось много неизвестных, но ужё где-то ею отравившихся, молодых и нахрапистых. И армия неглупых жуликов тоже не желала оставаться в стороне. Те, кого Митя поспешил отнести к отходам жизнедеятельности человечества, в согласии с законами физики, всплыли на поверхность, и стало ясно, что новая жизнь будет лепиться старыми руками. Средства массовой информации каждый день опрыскивали читателей, слушателей и зрителей дурманящим спреем: там обманывают, тут воруют, из-под полы распродают Родину. В институте часто перекраивали зарплату. Дирекция сбилась с ног, спасая свою организацию: сдавала в аренду помещения, искала заказы на стороне. Условия становились всё тяжелей.

Политика внедрялась в быт. Казалось, что политизировались даже неодушевлённые предметы. В людях поселилась агрессивность. Сначала ближнего требовалось переубедить, а потом его и полюбить можно. Где-нибудь на автобусной остановке к вам могла подойти незаметная тщедушная тётка с горящими глазами и огорошить:

– Ну, вот вы, например, за кого?

Не дай Бог ей ответить. Тогда ты сразу попадал в центр бестолкового и безграмотного диспута. Тут же находилась ещё пара активных пенсионеров и какой-нибудь горячий, всё знающий паренёк – и пошло-поехало. За что и за кого только не агитировали. За партии и партейки, за каких-нибудь никому не известных генералов, за монархию, анархию, за их симбиоз. Болезнь, охватившая державу в семнадцатом году, считалась побеждённой, но носителей опасного вируса оставалось ещё много. Те же симптомы – хочу, как можно быстрее, всё переделать на свой лад – обнаруживались повсюду. И те же самые грабли лежали тут же под ногами.

Всё менялось и менялось чересчур быстро. Часть населения вынула руки из карманов и бросилась обогащаться. Кто зарабатывал деньги, а кто и воровал. Остальные стояли с разинутыми ртами и с ужасом наблюдали, что творится вокруг. Условия благоприятствовали тем, кто искал, как обыграть государство. Время, когда правительство переминается с ноги на ногу и занято собой, самое подходящее для жуликов.

Пока зарабатывающие крутились, как белка в колесе, ворующие и хапающие принарядились в красные пиджаки. Эта униформа раздражала в первую очередь тех, кто ничего не предпринимал. Красный пиджак рекламировал успешность, рекламировал наличие больших денег. Рекламировал даже тогда, когда удача предприимчивым изменяла. Сколько владельцев красных пиджаков заплатили жизнью за недолгий фарт, никто не считал.

Столица стала пополняться приезжими – беженцами из тех, ставших теперь уже зарубежными, стран, где стреляли, где голодали, и где деловому человеку невозможно было развернуться. Кроме того, с пугающей скоростью сюда двинулись разного рода авантюристы, воришки, нищие, бездомные. Москва принимала всех без разбору. Понемногу столица превращалась в город контрастов. И чем больше обнаруживалось контрастов, тем злей становилось население. Как-то вдруг на улицах объявилось множество телятиных, у которых на лицах было написано недовольство всем на свете, и каждая фраза которых начиналась словами: «Понаехали тут…»

Неведомыми путями Пашка оказался продавцом на рынке строительных материалов. Огромный рынок представлял собой шпалеры одинаковых сарайчиков-ларьков с выставленным напоказ товаром. Вольный художник тяготился средой, в которой приходилось работать. Хотя тут он нашёл малочисленный кружок интеллектуалов, который состоял в основном из людей с высшим образованием, но вокруг копошились матерящиеся молодухи и средних лет бабы напополам с, хватающими их за все мягкие места и тоже матерящимися, мужиками. Эти составляли большинство и находились в своём бульоне. И Пашка всё больше осознавал, что сел не в те сани. Ещё там встречались единичные бирюки, которые ни с кем не заводили знакомства – желчные и озлобленные. Пашка тоже оставался злым и занудливым. Разговаривать с ним Мите становилось всё труднее. Он всегда начинал первым и язвительно вопрошал: