— Проводишь его… в наш подвал. Только чтобы никто ничего не видел и не знал. Приставишь к нему стражником глухонемого, а то он от безделья скоро будет выть на луну.

Здоровенный евнух тупо кивнул и неуклюже потопал прочь. Афмитион думал: «У Аполлония язык, как у брехливого пса. Лучше держать его до поры до времени на привязи, иначе, если пойдёт слух, что мы заточили этого варвара, мне несдобровать: или гиппотоксоты разорвут в клочья, или царица пришлёт палача с удавкой… Но случись, что Аполлоний не обманулся и юнец — сын царя Скилура, то честь и слава в этом деле достанутся мне одному. И тогда придётся купца отправить в Эреб. Если же наоборот, придётся ему ответ держать перед самим царём за напраслину…»

Довольно потирая руки, Амфитион вышел из дворца и едва не бегом припустил в казармы царской спиры. Солнце потускнело и спряталось в чёрную тучу. Помрачневшее море вспенилось у берегов и злобно ударяло быстро бегущими волнами в борта стоящих на приколе судов. Откуда-то примчал холодный, пронизывающий до костей ветер, и евнух вполголоса выругался, поплотнее запахивая на груди лёгкий плащ. Впрочем, он дрожал больше не от холода, а от непонятного томления в душе, помимо его воли постепенно перераставшего в беспричинный страх.

В Пантикапей пришла ненастная осень. Ещё совсем недавно деревья стояли в золотом ореоле увядающей листвы, и спокойное море лениво плескалось о берега тихой прозрачной волной. А теперь по улицам и переулкам столицы Боспора с разбойничьим свистом гулял сырой, промозглый северный ветер, и мрачный Понт Евксинский злобно швырял на скалы огромные водяные валы, вскипающие грязно-жёлтой пеной.

Гавань обезлюдела, городской сброд забился в свои тёмные грязные логова, а достойные граждане выходили из дому только в случае крайней необходимости. Лишь в казармах царило оживление: почти каждый день всё новые и новые отряды гоплитов и гиппотоксотов уходили в степь, и пронзительные звуки воинских рожков заставляли сжиматься от недоброго предчувствия сердца пантикапейцев. Скифская равнина неумолимо и неустанно пожирала детей Эллады, и грозный призрак приближающейся к стенам Пантикапея войны готов был вот-вот обрести плоть и ринуться на мирный город из-за чёрных клубящихся туч, низко нависших над земной твердью.

Дом Ксено стоял неподалёку от акрополя. Построен он был недавно, и в его архитектуре чувствовалось значительное влияние римского стиля, всё больше входившего в моду не только в метрополии, но и в греческих апойкиах. Облицованный розовым привозным мрамором дом с некоторого отдаления казался раскрывшимся бутоном диковинного цветка, выросшего невесть каким образом среди довольно мрачных камней. В перистиле неумолчно журчал фонтан, а стены триклиния покрывала великолепная роспись — виноградные гроздья, цветы, сцены охоты.

Ксено сидела у окна опочивальни и задумчиво смотрела на своё отражение в зеркале с оправой, искусно украшенной перламутром и витой золотой проволокой. Её густые чёрные волосы были распущены, и служанка Анея с видимым удовольствием расчёсывала их костяным гребнем. Неподалёку, на низенькой скамейке, дремал огромный персидский кот с пепельной шерстью. Изредка он сонно потягивался, открывал глаза, и тогда в них отражались оранжевыми искрами тлеющие в вычурной керамической жаровне древесные угли. В опочивальне было тепло, попахивало дымом, благовониями и степными травами, засушенные стебли которых, собранные в букет, стояли в стеклянной вазе египетской работы.

— Ах! — невольно вскрикнула Ксено, когда Анея чересчур туго стянула узел из волос на макушке.

— Прости, я нечаянно… — побледнела служанка, закусив губу.

— Ладно, чего уж там… — Ксено хотела выругать Анею, но мигом смягчилась, заметив, как в глазах служанки блеснула слеза. — Спирарх Гаттион получил приглашение на обед?

— Да, госпожа.

— Хорошо… — задумчиво оборонила Ксено и жестом выпроводила служанку из опочивальни.

Своенравную Ксено в последнее время было не узнать. После памятных для всех пантикапейцев соревнований на гипподроме она замкнулась в себе, стала редко появляться на людях. Её обширный дом теперь большую часть времени пустовал, и только изредка, когда наезжали знатные гости из метрополии, в основном её старые друзья и подруги, уютные, со вкусом отделанные комнаты освещались множеством дорогих заморских светильников, а обширный стол триклиния ломился от изысканных яств.

Поклонники и почитатели неприступной гетеры, всеми правдами и неправдами стремившиеся проникнуть за вожделенные розовые стены её дома, получая вежливый, но твёрдый отказ из уст обычно добродушной и мягкой Анеи, терялись в догадках о причинах столь странного поведения блистательной красавицы, до этого обожавшей шумное и весёлое общество и буйные пиршества. Некоторые, особенно настырные, делали попытки подкупить Анею, чтобы выведать мотивы необычного затворничества Ксено. От подарков и подношений служанка не отказывалась, любезно благодарила, но на этом всё и заканчивалось — сделав многозначительную мину, она с проворством белки исчезала за дверью, а ошарашенный ценитель несравненных достоинств её госпожи ещё долго топтался на вымощенной плотно подогнанными плитами дорожке парадного входа, бормоча проклятия в адрес лукавой Анеи и ругая себя последними словами за неоправданное мотовство: несбывшиеся чаяния делали в его воображении цену подарка и вовсе астрономической.

Ксено влюбилась. Впервые в жизни. Неистовая, всепоглощающая страсть смутила её ум, воспламенила сердце, а временами доводила до исступления. Но самым странным и совершенно невероятным, случись вдруг кому из приятелей Ксено подслушать потаённые мысли девушки, было то, что объектом её воздыханий служил не достойный и богатый эллин, как следовало по логике событий, а простой гиппотоксот, варвар, не имевший за душой лишней монеты, не говоря обо всём остальном.

Сначала она возненавидела Савмака. Уязвлённая гордыня искала достойного отмщения, но придуманные ею в часы одиночества остроты и злая ирония остались невостребованными: юный варвар не появлялся в домах богачей, хотя его приглашали наперебой. Сжигаемая злым нетерпением, Ксено искала встречи с ним на улицах Пантикапея, но лохаг гиппотоксотов словно задался целью довести её до умопомрачения — он отсиживался в казармах, куда женщинам путь был заказан.

Тогда, преступив свою гордость, Ксено решилась на отчаянный шаг — она послала через Анею приглашение на обед начальнику гиппотоксотов, с условием, что он приведёт с собой и Савмака. Польщённый и обрадованный вниманием к своей персоне, старый рубака явился в точно назначенный срок, но, увы, в одиночестве. Пил и ел он, как и полагается людям военным, за троих, а любезное и обходительное отношение к себе со стороны гордой и неприступной красавицы истолковал чисто по-мужски, предложив располагать им в любое время суток, когда она пожелает.

С трудом сдержавшись от дерзости, Ксено вымучила из себя вежливую улыбку и тут же предложила ему выпить за будущую дружбу. Огромная чаша крепкого заморского вина привела старого воина в состояние полнейшего благодушия, и наконец девушка узнала то, что поразило её до глубины души. Савмак исчез. Это событие держалось по приказанию спирарха Гаттиона в тайне, но начальник гиппотоксотов, разомлевший от столь прекрасного и редкого в его аскетической воинской жизни времяпровождения, поведал сей секрет юной красавице, как нечто весьма пикантное, что должно было ещё больше возвысить его особу в глазах очаровательной прелестницы.