она хотела броситься с моста в воду, и ее без сознания отнесли в дом ее жениха, где мать убитого стала ее выхаживать, перенеся на нее любовь, которую питала к сыну. Через несколько дней Жоакина вернулась в родительский дом. Мария Мойзес приготовила ей постель в комнате рядом со своей спальней и стала духовной ее сиделкой; но скорбь Жоакины все усиливалась, а в полупризнаниях, обращенных к благодетельнице, она все время возвращалась к мысли о самоубийстве.

Однажды ночью под влиянием нежных попечений Марии дочь Брагадаса решилась, и не столько из слов ее, сколько из слез Мария поняла, что честь Жоакины погибла, ибо отец ее ребенка уже не может снять с нее позор.

Мария Мойзес глядела на молочную сестру с великой грустью и страхом. Обстоятельства ее собственного рождения навели девушку на мысль, что дитя Жоакины ждет подобное же несчастье; Мария была так целомудренна, так набожна и чиста от природы, что неожиданное признание подруги причинило ей тайную боль. В сердце у нее были слова утешения, но они не сразу пришли ей на ум. Мария вышла от Жоакины опечаленная и в раздумье; заснуть она не могла. Поздно ночью она услышала скрип двери в комнате молочной сестры. Мария в тревоге выбежала из спальни, опасаясь, что несчастная девушка собирается покончить с собой. Комната Жоакины была пуста; Мария поспешила к дверям гостиной, и в тот же миг в гостиную вошла Жоакина. Мария обняла обезумевшую девушку, не пуская ее дальше, и проговорила:

— Куда ты?

Взгляд Жоакины был мутен и блуждал, как после долгих слез, завершившихся умоисступлением; прижавшись к сердцу той, кому поведала она о своей погибели и позоре, девушка пролепетала:

— Никому не говорите, из-за чего пошла я на смерть, отец мой плох здоровьем, коли узнает, умрет с горя.

— Говори тихонько, чтобы не услышал сеньор каноник, — сказала Мария, показывая на дверь, ведущую в комнату ее гостя. — Пойдем ко мне в спальню, Жоакина, и вспомни, что я — тот самый подкидыш, которого отец твой поднес к груди твоей матери, когда она выкармливала тебя. Пойдем; и если ты мне подруга, не плачь и не пугай меня.

* * *

В начале зимы Мария Мойзес стала готовиться к отъезду и попросила своих арендаторов отпустить вместе с нею Жоакину.

— Куда же вы поедете, сеньора? — спросил Брагадас.

— В Брагу, хочу провести там зиму в обществе моих монастырских подруг. А обоих сироток оставляю на ваше попечение, они уже могут ходить в школу. Обращайтесь с ними так, как вы всегда обращаетесь с детьми, оставшимися без матери, хорошо?

— Будьте покойны, но, сеньора, школа-то им на что? Я вон тоже читать не умею, велика важность! Прокормиться им нужно, само собой; выучиться читать — куда ни шло; но что самое для них первейшее — это привыкать к работе; пускай свиней стерегут, покуда не могут идти в горы со стадом, а там, глядишь, и за мотыгу пора браться, и за обжу сохи.

— Не хочу, сеньор Франсиско. Хочу, чтобы они пошли учиться, а там видно будет. Может быть, отправим их в Бразилию.

— Вот оно что! Сеньора, значит, за чтение! Хотите, чтобы они бразильцами заделались? Хороши же ваши дела! Если и дальше так пойдет, уж вы простите меня, но вы, сеньора, и сами знаете, каковы ваши достатки. Вы о том поразмыслите, что кукуруза в этом году почти что не дала початков, а на оливы ржавчина напала. Вина будет разве что на одну бочку, и то малую.

— Терпение. Нам и малышам хватит.

Следующей весной Мария и Жоакина вернулись на ферму. Когда арендатор увидел, что из экипажа выходит незнакомая ему женщина с ребенком на руках, он спросил дочь:

— А это еще что такое, дочка?

— Подкидыш, сеньора о нем позаботилась. Мы нашли его у нас во дворе, и сеньора не позволила нести его в приют.

— Сеньоре, конечно, виднее! — завел свою песню Брагадас, в значительной степени побуждаемый склонностью брюзжать, но при этом также и попечением о благосостоянии своей хозяйки. — Значит, она платит кормилице и кормит ее?

— А как же!..

— Ну, тогда конец! Эдак она все имение спустит. Лучше уж прямо объявить, что ферма, принадлежавшая роду Арко, превратилась в приют для подкидышей. Сеньору надо отдать под опеку, не то, глядишь, еще несколько лет, и останется ей только собороваться да в гроб.

— Она ведь слышит, отец.

— И пускай себе слышит.

— Ворчите, ворчите, дядюшка Франсиско, я не обижаюсь, — сказала Мария Мойзес с улыбкой. — Ну, умру я в бедности — что тут такого? Кончу тем, с чего начала. Рождался ли кто-нибудь в большей бедности, чем я? Не раскаивайтесь, что по вашей милости я стала хозяйкой этой фермы. Если я утрачу ее, дядюшка Франсиско, то потому, что пришлось мне поделиться добром со множеством неимущих; но мне все равно достанется самая лучшая доля, ведь давать куда приятнее, чем получать.

— Само собой, само собой, — иронически согласился Брагадас в своем холодном старческом эгоизме. — Вам, конечно, виднее, как поступить, сеньора. А я одно скажу — коли пойдет слух, что сеньора принимает подкидышей, они весь дом заполонят, словно язва египетская. Здесь у нас ведь края такие — в дом к вам больше детей набьется, чем в школу к учителю Фаррипасу в Санто-Алейшо. Здесь у нас сущий рай для всяких потаскушек... Перевелись отцы, что умели воспитывать дочерей лаской да таской...

Жоакина пошла прочь, едва сдерживая слезы, и Мария Мойзес своим уходом положила конец обличительной речи сурового отца, клеймившего испорченность нравов.

* * *

Летом 1835 года каноник Ботельо в последний раз гостил на ферме Санта-Эулалия.

— Я приехал проститься, — сказал он Марии Мойзес, — проститься с тобой и с этими деревьями, которые помню саженцами. Этот вяз, на коре которого еще видны буквы, я посадил своими руками двадцать три года назад. Его прозвали деревом каноника. Когда меня не будет, Мария, садись иногда на эту скамью из коры пробкового дуба и вспоминай своего старого друга. А чтобы ты могла еще на несколько лет сохранить свою ферму и владеть деревом каноника, знай, что я