— Нет, жив; его фамилия Брагадас, и он родился в этом приходе. На днях, листая церковную книгу, я наткнулся на запись о его рождении: ему уже исполнилось восемьдесят. Но с ним приключилась удивительная вещь, точно в романе. Брагадас теперь арендует ферму у той самой сиротки, которую когда-то нашел!

— Как?! — вскричал Антонио де Кейрос.

— Ваше удивление понятно, сеньор мой; но вот вам чистая правда. Подкидыш оказался девочкой, и девочку эту взяли на свое попечение члены семьи Валадарес; при крещении ей дали имя Мария Мойзес, ибо она была найдена в реке, как святой законодатель евреев. Потом одна из сеньор Валадарес, крестная мать Марии, оставила ей по завещанию ферму Санта-Эулалия. Божье создание выросло сущим ангелом; ее зовут заступницей бедняков; она принимает к себе в дом всех сирот и подкидышей, которых посылает ей судьба, учит их, помогает им устраиваться в жизни...

— Мне кажется, — прервал генерал викария, — все обстоятельства свидетельствуют о том, что эта Мария Мойзес — дочь Жозефы... Вы со мною не согласны?

— Я уже говорил вашей милости, что спешить с выводами, порочащими добрую славу живых, — грех, хоть и простительный, но еще грешнее порочить покойников, которые не могут оправдаться. Нет у меня точных сведений... А когда у меня нет точных сведений, то и предположений я не строю. Кому бы ни приходилась дочерью Мария Мойзес, душевным складом она напоминает святых жен старого времени.

— Вы знаете ее, сеньор викарий?

— Ни разу не видел, но слышал, что лицо ее красотою достойно души и что по виду ей не дать более двадцати, хотя ей уже под сорок; да, к тому идет... Родилась она в тысяча восемьсот тринадцатом году, а сейчас тысяча восемьсот пятидесятый...

— Тридцать семь лет...

— Вот-вот, тридцать семь. Жаль, что скудость средств не позволяет ей развернуться так, как подсказывает сердце. В своей благотворительности она размахнулась шире, чем могла. Оказывала помощь всем несчастным, прислушивалась к голосу щедрости, а не благоразумия. В святом ослеплении не видела ограниченности своего скромного достояния. Доход от фермы невелик, да и арендатор, видимо, недоплачивает, а она с него отчетов либо не требует, либо довольствуется теми, что он сам соизволит ей представить, ибо он ее спаситель. Да и скудны доходы-то. Правда, один каноник из Браги — я знал его, святой был муж — оставил ей несколько тысяч крузадо, их надолго ей хватило, она на эти деньги и кормила сирот и подкидышей, и воспитание им давала. Деньги в конце концов все вышли, но душа святой жены не оскудела милосердием. Она ничего ни у кого не просит; но если узнает, что какой-нибудь фидалго, или богатый аббат, или бездетный вдовец готов взять у нее на воспитание сиротку или подкидыша, она тотчас пишет ему письмо и просит его из любви к Господу принять на себя заботы о бедном ребенке и поддержать его крохами со стола своего. И таким вот образом ей удалось пристроить нескольких; а другие, по слухам, перебрались в Бразилию, и дела их идут на лад.

— Стало быть, по вашим сведениям, сеньор викарий, Мария Мойзес теперь обеднела?

— Не скажу, что совсем обеднела, ибо высшее богатство есть благодать Божия; но нет сомнений, что она нуждается в средствах, чтобы продолжать свое святое дело; мне известно, что она задолжала разным монастырям свыше трех тысяч крузадо, а на дверях моей церкви вывешено объявление, гласящее, что тот, кто желает приобрести ферму Санта-Эулалия, пусть переговорит с ее владелицей. Имение хорошее, да никто не дает настоящей цены, потому что денег ни у кого нет; а у кого есть, те держат их под спудом, боясь революций, которые следуют одна за другой. Сторонники Косты Кабрала требуют денег, сторонники народной партии требуют денег, теперь вот поговаривают, что сторонники Салданьи собираются устроить шествие, потому что им тоже деньги нужны, а кто не состоит ни в одной из этих партий, должен платить всем трем сразу. Не знаю, с кем имею честь беседовать, но буду откровенен и вот что скажу: да приведет Господь к власти сеньора нашего и повелителя дона Мигела Первого, тогда, быть может, воспрянет Португалия.

Генерал почти не слушал; смутным гулом звучали у него в ушах неоспоримые доводы, которые безобидный священник из селения Санто-Алейшо приводил в пользу сеньора дона Мигела. Антонио де Кейрос был во власти лихорадочного волнения: внезапное возвращение надежды растревожило его душу; он испытывал ту не подвластную разуму радость, какую испытываешь в блаженном сне, и в этой радости, словно в приснившемся блаженстве, было что-то нереальное и безмерное. Он обнял священника и пригласил к себе в гости, на тот берег Тамеги.

— Но я не знаю, с кем имею честь говорить, — начал священник.

— Я Антонио де Кейрос-и-Менезес из поместья Симо-де-Вила.

— Святое небо! — воскликнул викарий. — Так вот с кем я беседовал!.. Но разве вы не были в Америке, ваше превосходительство?

— Был; вернулся неделю назад.

— Я знал вас мальчиком, сеньор Кейрос! Мы ведь с вами однолетки, в тысяча восемьсот девятом году даже проучились вместе несколько месяцев в Вале-де-Агьяр, мы оба изучали там латынь у отца Симана в ту пору, когда вы готовились к духовному поприщу, прежде чем избрать военное. Может быть, вы припомните Бенто Фернандеса, родом из Повоа.

— Бенто Фернандес... — повторил генерал.

— Которого вы, ваше превосходительство, и другие озорники звали «Beatus Benedictus, ora pro nobis»[184].

И добрый старик заливался радостным смехом; но вдруг на лице его появилось выражение серьезное и многозначительное, и он проговорил, понизив голос:

— Теперь мне стало понятно, почему на глазах у вас выступили слезы, когда мы с вами смотрели на бывшую комнату Жозефы, где она жила и где обряжали ее в саван. Ваше превосходительство, вы ищете свою дочь? Вы подозреваете, что Мария Мойзес — ваша дочь? Так оно и есть, можете быть уверены, что так и есть.

— Так я могу быть уверен? Уверен? Подумайте, что говорите вы мне, сеньор викарий! — воскликнул генерал, сжимая ему обе руки в неудержимом порыве восторга.

— Я рад, что вижу вас во власти чувства, ясно показывающего, что вы были несчастны и никогда не забывали бедную Жозефу. Господь простит меня, если