подумал о Первом во Зле — Самаиле, Ядовитом Звере, но ничего не произошло. Невозможно, решил раввин, вообразить его появление, вообразить лицо врага Бога. И тогда стал он чертить в своем разуме, словно на мокром песке, буквы его имени, и, делая это, вглядывался в глубину линии могущества.

Внезапно прямо в самой ее сердцевине он смог разглядеть человечка, крохотный силуэт. Он, казалось, пытался вырваться, но раввин пронзил его своим взглядом, не позволяя покинуть пределы линии. Все ближе и ближе притягивал он взглядом маленькую фигурку. И раввин, к своему ужасу, увидел, что кристалл яркого огня запестрел грязными пятнами черноты этого существа, а сам раввин, будучи светом, почувствовал, что его власть начала слабеть. Но он не отпускал эту фигуру, не обращая внимания на холод, который уже пронизывал его до костей, и тьму, которая с воем штормового ветра проносилась по его мыслям. Все выше и выше становился тон этого воя, и раввину внезапно ничего не стало видно. Он стоял, замерев на месте. Вой ветра внезапно стих, и тишина показалась ему такой невыносимой, что раввин пронзительно закричал. По-прежнему ответом ему была тишина, но фигура каким-то образом оказалась вдруг перед ним — гигантских размеров переплетение теней с двумя пылающими кузнечными горнами глаз. Чудовище схватило раввина, запрокинуло его голову назад и уже собиралось схватить его за горло. Раввин прокричал слова молитвы, но это не произвело на чудовище никакого впечатления. Отчаявшись, он посмотрел на землю, где увидел открытую книгу. Раввин стал читать. Книга оказалась открытой на одном тайном заклинании, и, пока он читал, тьму снова стали прорезать полоски света. Он повторил заклинание, и набросившееся на него создание пошатнулось, словно от внезапного удара. И все же оно не ослабило свою хватку и с пронзительным воплем, в котором смешались боль и гнев, швырнуло раввина в грязь. По-прежнему раскрытые страшные челюсти все ближе подступали к горлу раввина, и он почувствовал каплю упавшей на него слюны. Он отчаянно завертел головой, пытаясь глубже уйти в грязь, и внезапно увидел на берегу полянку, поросшую цветами. Его разум заполнил образ внучки, все эти годы следившей за тем, чтобы возле него всегда был букетик свежих цветов. Он вспомнил, какая удивительная радость охватывала его, когда он вглядывался в красоту каждого крохотного лепестка.

В тот же миг Лев услыхал истошный вопль чудовища. В этом вопле уже не было ненависти, это был крик невыносимой боли. Раввин почувствовал, как чудовище пошатнулось, и тогда он покатился по грязи, остановившись только среди цветов. Он оглянулся, чтобы посмотреть, что произошло с нападавшим на него жутким созданием. Оно извивалось и пронзительно визжало, словно отбиваясь от поглощавшего его света. Раввин повернулся к цветам. Он собрал букетик и вдохнул запах цветов. И все это время он не переставая думал о таинственной магии книги, силой которой был связан Зверь. Он снова поднял глаза и посмотрел на чудовище, но не увидел ничего, кроме его силуэта. Потом, усилием мысли сосредоточив на нем свой взгляд, он увидел, что темный контур чудовища стал странно поблескивать, и раввин понял, что оно потеет собственной кровью. Тогда раввин перевел взгляд на вылепленный голем. Кровь. На него плотным дождем лилась кровь. И все это время, пока чудовище вопило, пока его конечности и тело продолжали дергаться в конвульсиях, слабеть, кровь текла и текла на жадно поглощавшую ее глину. Раввин поднял книгу и, по-прежнему крепко сжимая в руке букетик цветов, еще раз прочитал тайное заклятие. Вой создания внезапно возрос, как усиливается порыв ветра, оказавшегося в ловушке слухового окна дома, а потом стал замирать и внезапно оборвался. Настала гробовая тишина. Кожа и кости чудовища обрушились в грязь, и осталась только влажно поблескивавшая глина голема.

Раввин наклонился над ним, потом достал из-под мантии полоску пергамента с написанными по-еврейски словами шем хамифораш, что означало тайное имя Бога. Он вставил полоску в открытый рот голема, и глиняная фигура скорчилась, изогнулась, а затем стала шевелиться все медленнее, испаряя влагу, и вовсе замерла, когда глина стала твердой как камень. Раввин повернулся к костям и коже, рассыпавшимся в прах возле голема, и закопал эту пыль глубоко в грязь. Затем он выбрался из карьера и пошел обратно в Прагу с книгой и букетом цветов в руках. Вернувшись в гетто, он приказал четверым своим ученикам доставить голем в синагогу и отнести на чердак. Никто не видел их за этой работой, и, как только голем был надежно спрятан под молитвенными платками и книгами, раввин приказал заколотить дверь досками. Затем он наложил строжайший запрет: никто не смел входить, ибо чердак объявлялся отныне равнозначным храму, хранящему в себе таинства Бога.

— И как водится, — перебил Пашу лорд Рочестер с подчеркнутой медлительностью и ленивой улыбкой на лице, — кто-то не подчинился? Племя смертных только для того и существует, чтобы нарушать такие запреты.

— Возможно, и так, — согласился Паша, — но раввин не был дураком. Он волновался, потому что голем был спрятан не слишком надежно. Однако он понимал, что, даже безжизненное, это глиняное подобие человека может внушать достаточно сильный страх. Таким образом, единственную опасность при обнаружении места хранения представляло возможное возмущение христиан. Именно это опасение стало причиной ходатайства раввина перед императором об аудиенции. Во время состоявшейся тайной беседы он раскрыл ему правду о големе, и император Рудольф, запуганный предсказаниями дьявольской магии и неизбежностью войны, поверил рассказу раввина. Он дал евреям Праги гарантию своей личной защиты, а потом потребовал, чтобы ему показали голем. Несмотря на все усилия раввина отговорить его, император настоял на своем. В тот же вечер, изменив внешность, Рудольф прибыл в синагогу, поднялся по лестнице и приказал открыть дверь на чердак. Он вошел внутрь и долго вглядывался в лицо голема. Покинув чердак, он приказал забить дверь досками еще крепче, чем прежде, не добавив больше ни слова. С того момента императора редко видели на людях. Поговаривали, что меланхолия иссушила все его чувства, что он впал в буйное помешательство и умер. Раввин, до которого доходили подобные слухи, время от времени поднимал взгляд на единственное чердачное окно синагоги и молился глубоко в сердце своем, прося Господа укрепить его веру в то, что содеянное им было во благо. Иногда же, когда он сидел у себя в кабинете, его взгляд останавливался на цветах в вазе. С той самой ночи в карьере у реки эти цветы не теряли яркости и не вяли, оставаясь такими же свежими, какими были, когда он их сорвал.

— И