Тем не менее мне удалось условиться о некоторых гарантиях для обеих стран вне зависимости от того, какой оборот примет референдум. Была оговорена защита прав собственности, банковских кредитов, пенсий и всевозможных индивидуальных прав. Более того, благодаря моей подготовительной работе правительство рейха строго придерживалось условий этого соглашения. Не следует также забывать, что, несмотря на безусловную победу на плебисците, мы заплатили 900 миллионов франков за наши права на саарские шахты. Этот жест, направленный на некоторое смягчение для французов горечи поражения, явился результатом моего предложения.

Роспуск партий. – Наступление нацистов на правосудие. – Я публично заявляю протест. – Отъезд Гинденбурга из Берлина. – Рем и армия. – Мой конфликт с Гитлером в Марбурге. – Геббельс запрещает публикацию моего выступления. – Путч Рема. – Убийство Юнга и Бозе. – Гинденбург. – Моя ответственность

«Кто из нас мог подумать, что несокрушимая сила национал– социализма подомнет под себя весь германский рейх всего за четыре коротких месяца? – говорил я, выступая 13 июля 1933 года в Дрездене. – Политические партии были распущены, институты парламентской демократии упразднены одним росчерком пера, а канцлер обладает правами, подобных которым не имел даже германский император».

Роспуск политических партий оказался, без сомнения, тяжелейшим ударом для тех, кто представлял себе политическую жизнь как связанную исключительно с парламентской борьбой. Пока я имел возможность, то старался внести некоторые усовершенствования в господствовавшую систему партийного правления. Я критиковал Брюнинга за его неспособность подключить оппозицию к работе правительства, чтобы дать ей возможность внести конструктивный вклад в дело управления страной. Я всегда боролся за реформирование конституции, что дало бы возможность сделать из веймарской концепции демократии нечто работоспособное. Теперь главные опоры этой политической системы – партии – исчезли со сцены. Те из нас, кто оставался католиком, были дезориентированы менее других своих коллег. Социальное учение церкви уже рассматривало тип организации государства, основанного на производственных и профессиональных объединениях. Такое «корпоративное государство» пришло на место государству, управляемому партиями, в Италии и Австрии, и не существовало никаких причин, по которым такая замена не могла бы произойти и в Германии, когда политические партии оказались не в состоянии обеспечить в стране стабильность. При обсуждениях в правительстве эта мера практически не встречала противодействия. Гугенберг, единственный представитель партии, уже ушел в отставку, а остальные министры были экспертами, не имевшими партийных привязанностей. Я поставил перед Гитлером фундаментальный вопрос: «В какой форме вы намерены организовать сотрудничество граждан нового государства с правительством и их контроль за его действиями?» В то время я разрабатывал свою теорию демократически управляемого корпоративного государства. «Если партии должны при этом исчезнуть, то будет логично распустить и нацистскую партию. В противном случае, когда остальные партии прекратят существование, она потеряет raison d'etre. Если вы хотите продолжать свою политическую деятельность, то партия должна сохраниться только в виде общественного движения».

Гитлер страстно возражал. «Невозможно и думать, что я смогу обойтись без партии, – говорил он. – Она теперь превратилась в основу и опору государства. Примет ли аппарат управления форму, описанную герром фон Папеном, – это вопрос, на который мы не в состоянии сегодня ответить. Время для этого еще не пришло, и нам не следует принимать поспешных решений». Единственный член кабинета, который поддержал меня, был прусский министр финансов доктор Попиц, который принимал участие во всех наших заседаниях. Но даже его ясное и определенное мнение не произвело на Гитлера никакого действия.

Полный крах «буржуазного» лагеря лучше всего проиллюстрировать на примере собственного отношения его представителей к происходившим событиям. Партия центра и Баварская народная предложили своим членам служить под руководством Гитлера делу реконструкции страны. Социалисты в резолюции, принятой 10 мая в Вюртемберг-Бадене, уже рекомендовали депутатам рейхстага – социалистам объявить о своей поддержке национал-социалистической перестройки.

Меня часто спрашивают, почему я, встречая в правительстве так мало поддержки своих начинаний, не апеллировал к общественному мнению. В своей речи в Дрездене я совершенно ясно выразил свою уверенность в том, что настало время направить национал-социалистическое движение по более упорядоченному руслу. «Состояние перманентной революции таит в себе опасность анархии», – заявил я. Давление со стороны экстремистских элементов партии вынуждало канцлера делать им все большие и большие уступки. Тем не менее настоящей оппозиции так и не возникало. В те начальные месяцы еще существовала реальная угроза контрреволюции в том случае, если бы противники Гитлера осознали, что же в действительности поставлено на карту. Но слишком многие из нас, не исключая и меня самого, все еще продолжали верить, что обещания Гитлера делаются искренне. А тем временем влияние Геббельса, Гиммлера, Гейдриха и им подобных продолжало возрастать.

Понравится это моим ругателям или нет, но факт остается фактом: в потоке разгула нацистских радикалов средоточием всего здравого в правительстве служило мое ведомство вице-канцлера и его персонал. Прочие министры радостно углубились в технические детали управления. При этом вплоть до ремовского путча, произошедшего 30 июня 1934 года, мои сотрудники получали тысячи жалоб, протестов и предупреждений, которые затем сортировались и, если возникала необходимость, передавались на рассмотрение соответствующих министров. В партийных кругах мы скоро приобрели репутацию «гнезда реакционеров», а наши имена были включены в списки лиц, «созревших» для ликвидации. Если бы хоть немногие из числа тех немцев, что наводняют сейчас книжный рынок легендами о своем сопротивлении нацистам, использовали в то время только половину растрачиваемой сейчас энергии на действительное сопротивление, дела могли бы обернуться совсем иначе.

К осени радикальные элементы в партии начали кампанию против «вышедших из моды» концепций индивидуальной свободы, равенства перед законом и независимости правосудия. В речи, произнесенной в Бонне в конце мая, я уже предупреждал об опасности такого развития событий. В декабре я посчитал необходимым высказаться более ясно. 150-я годовщина основания Бременского клуба давала мне возможность изложить свое мнение перед двумя тысячами слушателей, среди которых были ведущие члены партии, собравшиеся в этом старинном ганзейском городе. Я остановился на вопросах, о которых Гитлер менее всего хотел слышать: на растущем беспокойстве народа в связи с наступлением на основы правосудия, ограничением церковной деятельности и возможностей свободного существования отдельной личности. «Народ разделяется на два лагеря, – утверждал я, – на тех, кто отказывает в праве на независимое развитие индивидуума, и тех, кто видит в этом основу существования».

Отчаянно нападая на террористические методы нацистов, я заявил: «Те, кто не принадлежит к партии, не должны считаться гражданами второго сорта с ущербными правами». Всякая революция сталкивается с проблемой обуздания своих порывов в целях установления порядка в управлении. Если она оказывается не в состоянии сделать это, то основные ценности, на которых строится народная жизнь, подвергаются уничтожению. Я сравнил антиклерикальные тенденции партии с большевистскими. Их кампанию, направленную против судебного аппарата, я сравнил с нападением на самое понятие законности. Мои утверждения встречались бешеными аплодисментами, и было ясно, что я выразил мысли, разделявшиеся огромным большинством моих слушателей. Присутствовавшие там партийные лидеры сделали свои собственные выводы. В то время как встречать меня по прибытии собрался весь партийный синклит, при отъезде на вокзале не было видно ни единого партийного мундира и не было отдано ни одного нацистского приветствия. Сенатор Бернхард, который провожал меня на поезд, благодарил за сделанное выступление, добавив, что подобная критика стала теперь исключительной редкостью, благодаря чему пресса перестала быть органом выражения общественного мнения.