В моем правительстве мы всегда принимали решение большинством голосов, в то время как отношение Гитлера к этому вопросу основывалось на 56-й статье конституции, в которой утверждалось, что канцлер несет ответственность за политику правительства и за исполнение положений конституции отдельными министрами. Следовательно, принятие решений есть вопрос, касающийся исключительно конкретного министра и самого канцлера. Гитлер в полной мере использовал эту процедуру, воспрепятствовав тем самым образованию среди министров– консерваторов объединенной оппозиции и не допустив возможного раскола кабинета. Как только становилось очевидным возникновение разногласий, Гитлер резко обрывал обсуждение и позднее, в разговоре с глазу на глаз, стремился навязать свою волю тому министру, в чью компетенцию входил спорный вопрос.

Сам я не имел министерского портфеля, а потому мог высказывать свое мнение только по общим вопросам. У меня никогда не было возможности действовать в роли заместителя Гитлера, поскольку он никогда не разрешал действовать от своего имени. В конституции не содержалось указаний относительно должности вице-канцлера, а потому моя позиция была даже слабее, чем у моих коллег. Они же предпочитали заниматься чисто административной деятельностью в своих ведомствах. Бломберг никогда не выступал по вопросам, не имеющим отношения к военной сфере, и я не помню, чтобы он хоть раз высказался наперекор Гитлеру. Нейрат мало принимал участия в обсуждениях общих вопросов и говорил только о внешней политике. Впрочем, в этих случаях он обыкновенно придерживался независимых взглядов. Эльтц, министр почт и транспорта, всегда был готов выступать на общие темы и часто оказывал мне сильную поддержку. У Зельдте не было опыта в политических делах, и в качестве консерватора– единомышленника он оказался для меня совершенно бесполезен. Министр юстиции Гюртнер был всегда готов отстаивать подобающее применение закона, но всякий раз вел полемику в строго юридических терминах и потому не имел на Гитлера почти никакого влияния. Он активно стремился защищать права личности и выступал против нападений бесчинствовавших штурмовиков на принадлежавшую евреям собственность. Но это всегда была неравная борьба между скромным провинциальным судьей, не наделенным особым красноречием, и произносящим пламенные тирады революционером. Шверин-Крозигк, министр финансов, был весьма умелым полемистом. Его вмешательства в дискуссию всегда бывали лаконичными, ясными и содержательными. Он много путешествовал, хорошо знал Англию и всегда умел повлиять на Гитлера, когда обсуждение касалось возможного отношения зарубежных государств к новому режиму. У меня, однако, всегда сохранялись известные сомнения касательно того, действительно ли он являлся твердым приверженцем идеи применения к государственной политике принципов практического консерватизма. Он оставался в министерстве до самого падения Гитлера, а затем стал министром иностранных дел в «остаточном» правительстве «охвостья», которое возглавил Дёниц. Когда в 1941 году один из моих друзей спросил его, как он смотрит на ход войны, он ответил: «До сих пор Гитлер всегда оказывался прав. Что мешает этому продолжаться и теперь?»

В этот ранний период многие из моих коллег относились к национал-социалистическим идеям более чем лояльно. Дети моего друга Эльтца почитали Гитлера едва ли не героем. Бломберг почти с самого начала не скрывал своих симпатий, а Зельдте и Гюртнер позволили себе подпасть под гипноз личности Гитлера. Ни у одного из них не было тесных связей с веймарским режимом.

На ранних стадиях существования коалиции казалось, что каждый из членов кабинета решил установить настоящий личный контакт со своим новым шефом и старается избегать любого намека на излишние критические замечания. Единственное исключение составлял Гугенберг. В его поведении всегда чувствовалось что-то резкое и пренебрежительное. Он был лишен дара располагать к себе политических противников. Так и не завязав никогда с Гитлером ничего похожего на человеческие отношения, он этим лишал нас своей психологической поддержки.

В лагере нацистов Фрик был фигурой совершенно безликой. Проработав всю жизнь государственным чиновником, он приучил себя высказываться только тогда, когда к нему обращались с вопросом, и теперь ему было уже поздно менять свои привычки. Зато два остальных нацистских персонажа в правительстве, Геринг и Геббельс, оказались более чем равными любому из восьми министров-консерваторов. По масштабу личности их можно было сравнить разве что с крупнейшими фигурами времен Французской революции. Они приступали к решению любой проблемы и отражали любую критику в свой адрес с яростным задором вожаков уличной черни. После одной острой дискуссии я, помнится, сказал Герингу, что если он не согласен с нашими идеями, то всегда может уйти в отставку. Он рванулся ко мне через стол и рявкнул: «Из этой комнаты вы сможете вынести меня только вперед ногами!» Там, где Геринг утверждал свои идеи исключительно силой характера, Геббельс применял неизмеримо более тонкие методы искушенного диалектика. Он избегал касаться ключевых вопросов дискуссии и превосходил нас всех в полемическом искусстве. Он часто приводил такой аргумент: если мы хотим избежать революции, то нам следует ослабить контроль и позволить событиям идти своим ходом, на самом деле имея целью постепенное упрочение тех же революционных преобразований шаг за шагом.

Когда Гугенберг окончательно разошелся во мнениях с Гитлером по вопросам экономической политики, заняв противоположную позицию на Лондонской экономической конференции, я попытался уговорить его не подавать в отставку. Если он уйдет, то кабинет лишится единственного министра, располагающего поддержкой своей политической партии. Его отставка не сможет послужить предупреждением Гитлеру, который будет только очень рад заменить его одним из своих ставленников. В течение пяти первых решающих месяцев Гугенберг ни разу не взял на себя роль объединяющего центра для своих ненацистских коллег – он был слишком поглощен текущей работой в двух своих экономических министерствах. Я расценивал его прошение об отставке, которое он, несмотря на все мои возражения, все же подал 29 июня 1933 года, как дезертирство. Мы могли бы оказать на Гитлера политическое давление только при условии своей готовности подать в отставку en bloc. Преемником Гугенберга на посту министра сельского хозяйства стал старый член нацистской партии Дарре, а министерство экономики принял доктор Шмидт, известный специалист в области страхования. Он так и не прижился на этом посту и был заменен после ремовского путча доктором Шахтом. К тому времени кабинет уже полностью потерял свой «буржуазный» характер.

Второй удар был нанесен нам переходом в лагерь нацистов Зельдте, лидера «Стального шлема». После того как он 27 апреля вступил в партию, во внутренних делах его организации возник кризис, который еще усугубился из-за кампании против другого ее руководителя, Дюстерберга, которую затеяли нацисты, обвинив его в еврейском происхождении. Это оказалось для большинства из нас новостью, поскольку Дюстерберг всегда возражал против допущения в члены «Стального шлема» евреев, встречая оппозицию по этому вопросу со стороны Зельдте, Альвенслебена и прочих. Теперь он сам оказался в этой лодке, и раздавались требования его отставки. В «Стальном шлеме» разгорелась фракционная борьба между консерваторами и сторонниками нацистов, в результате которой Зельдте объявил, что его сторонники собираются вступить в национал-социалистическую партию en bloc. Таким образом консервативное крыло кабинета лишилось одной из своих основных опор. Процессы такого рода стали более привычными в наши дни, когда к коммунистам переходят люди, казавшиеся доселе вполне достойными уважения. Увы, идеологические пристрастия не поддаются разумному объяснению.