Вот опять легкая нотка раздражения – словно булавочный укол, такой быстрый, что можно притвориться, что его не замечаешь.

Когда Октавия вошла в вестибюль гостиницы, за конторкой никого не было. В небольшом помещении находился довольно жалкий камин, на каминной полке стояла большая ваза с засохшими цветами. Наверху на стене висела написанная маслом картина морского сражения из тех, что происходили в восемнадцатом веке; сквозь налет сажи трудно было что-то разглядеть, кроме накренившихся судов и завитков дыма из орудий. Еще на нескольких гравюрах были до отвращения сентиментально изображены животные и дети. На рейке, идущей вдоль каждой стены, висели выставленные напоказ тарелки, которые выглядели как остатки посуды после кутежей.

Пока Октавия раздумывала, не позвонить ли в звонок, в вестибюль через дверь, на которой было написано «Бар», вошла девушка немногим старше ее и с шумом открыла дверцу конторки. Октавия произнесла те слова, которым ее научил Эш:

– У вас есть свободный номер на одну ночь? Если есть, я хотела бы расплатиться сразу: утром мне нужно успеть на первый поезд до Лондона.

Ничего не говоря, девушка повернулась к открытому шкафчику и сняла с гвоздика ключ.

– Комната 4, второй этаж.

– Номер с ванной?

– Ванная комната не предусмотрена. У нас только три таких номера, и все заняты. С вас сорок пять фунтов. Хотите – платите сейчас, хотите – после шести, другой дежурной.

– В эти сорок пять завтрак включен? – спросила Октавия.

– Континентальный. Остальное – за дополнительную плату.

– Могу я сейчас заказать в номер сандвичи? Вряд ли захочу рано завтракать.

– С чем хотите? Есть ветчина, сыр, тунец и ростбиф.

– С ветчиной, пожалуйста, и еще – стакан наполовину снятого молока.

– У нас молоко – только просто снятое или обычное.

– Тогда обычное. Я сразу заплачу за комнату и еду.

Все оказалось просто. Девушка не проявила интереса ни к заселению, ни к самой Октавии. Ключ был вручен, аппарат выбросил квитанцию об оплате, девушка с тем же грохотом покинула конторку и вновь скрылась в баре, оставив дверь открытой. Оттуда доносилась какофония из мужских голосов. К этому времени бар должен быть закрыт, но, судя по всему, там играли в бильярд. Октавия слышала стук шаров.

Комната оказалась маленькой, но чистой. Октавия потрогала матрас – удобный. На прикроватной тумбочке горела лампа, шкаф стоял устойчиво, а его дверца закрывалась плотно. Ванную комнату девушка обнаружила в конце коридора, она была не роскошной, но вполне приличной, и, когда Октавия повернула кран, из него после нескольких удручающих фырканий пошла горячая вода.

Когда через десять минут она вернулась в комнату, на столике стояла тарелка с сандвичами и стакан молока – все покрыто бумажной салфеткой. На редкость дешевые сандвичи были только что приготовлены, и на наполнитель официанты не поскупились. Октавия даже не ожидала, что так проголодалась, и чуть было не спустилась вниз еще за одной тарелкой, но тут вспомнила инструкции Эша: «Веди себя по-деловому, ничем не выделяйся. Тебе нужна комната, а их работа – предоставить ее. Ты совершеннолетняя и можешь заплатить. Вопросов задавать не будут, это не принято. Во всяком случае, это не такое место, им нет дела до тебя. Не прячься, но и в глаза не бросайся. Держись в стороне от общественных мест».

Октавия успела засунуть в рюкзак пижаму, но ночную рубашку не положила. Эш хотел запихнуть туда как можно больше консервов и бутылок с водой. Он опустошил все полки на кухне и еще несколько раз делал покупки, останавливаясь у супермаркетов по дороге. Октавии вдруг стало холодно, она хотела было включить газовый камин, но установленный сбоку автомат принимал только монеты стоимостью в фунт, и у нее не нашлось подходящих. Октавия осторожно юркнула в постель между туго натянутыми простынями – помнится, такие же были в первую ночь в частной школе, когда она лежала, не шевелясь, и боялась, как бы шелест белья не вызвал неодобрения со стороны таинственных, но вездесущих властей, которые с этих пор управляли ее жизнью.

Номер не был тихим. Октавия лежала вытянувшись на пахнущей стиральным порошком простыне и распознавала доносящиеся до нее звуки – спокойные и громкие голоса, хохот разъезжающихся гостей, шум заводящихся моторов, хлопанье дверей, лай собаки вдалеке, шелест шин автомобилей на соседней улице. Постепенно ногам стало теплее, и она расслабилась, но перевозбужденный мозг не давал уснуть. Ее охватили волнение, беспокойство и странная растерянность от того, что из привычного существования она перешла в какое-то незнакомое измерение, где все было чужое и нереальное, кроме Эша. «Никто не знает, где я, – думала Октавия. – И я этого не знаю. Эша тоже рядом нет». Вдруг ей представилось, что завтра утром, выйдя из спящей гостиницы в тусклую действительность октябрьского утра, она не найдет на условленном месте ни Эша, ни мотоцикла, будет ждать его и не дождется.

От этой мысли скрутило живот, а когда спазм прошел, ей вновь стало холодно и немного подташнивало. Но здравый смысл еще не совсем покинул ее, и она держалась за него изо всех сил. Это не конец света, убеждала она себя. У нее есть деньги, ей не угрожает опасность, она может в конце концов сесть на поезд и уехать домой. Но Октавия знала: это будет конец всему, теперь только с ним она в безопасности, и дом, в который она вернется, никогда не был для нее домом и никогда без него не будет. Конечно, она найдет Эша в назначенном месте, он будет ее ждать. Он будет там, потому что любит ее, они любят друг друга. Где-то в сокровенном, особом, только ему известном месте они займутся любовью, там они будут совсем одни, вдали от встревоженных, осуждающих глаз миссис Бакли, вдали от квартирки в цоколе, которая никогда не была по-настоящему ее, вдали от смерти, убийства и расследования, неискренних соболезнований и собственного огромного чувства вины, сознания того, что все – в том числе и убийство матери – на ее совести, и всегда так было.

Когда-нибудь им, конечно, придется вернуться в Лондон – нельзя все время скрываться. Но тогда все будет по-другому. Между ними произойдет близость, они будут принадлежать друг другу, поженятся, забудут прошлое, обретут собственную жизнь, свой дом. Она никогда больше, никогда не будет нелюбимой.

Теперь ее радовало, что между ними не было близости в Лондоне, что он захотел ждать. Она не могла вспомнить, когда интерес к нему, спровоцированный его загадочностью, молчаливостью, силой, перерос в очарованность им, зато хорошо помнила момент, когда к этому прибавилось острое желание. Это случилось, когда на плавающей в проявителе фотографии вдруг стали оживать отдельные детали, составившие вместе ужасную картину. Октавия понимала, почему он сделал этот снимок до того, как вызвал полицию. Эш чувствовал, что однажды ему придется, чтобы изгнать из себя этот кошмар, выбросить его навсегда из своей жизни, еще раз взглянуть на эту фотографию. И он выбрал Октавию, чтобы она разделила с ним это мгновение, и этот самый тяжелый кошмар его жизни стал бы и ее кошмаром тоже. Между ними не должно быть секретов. Когда она это осознала, ей стало трудно не прикасаться к нему, не дотрагиваться до его лица, не поднимать лицо для поцелуя, который в ответ был таким формальным, таким мимолетным, что временами это ее пугало. Она любила его. Ей надо было знать, что ее тоже любят. Конечно, ее любят. Октавия всей душой в это верила, ведь только эта вера могла вытащить ее из пустоты прошлого и ввести в жизнь, наполненную любовью. Она изо всех сил сжала под одеялом кольцо на пальце, словно оно было талисманом.