волны. Ревет, надрывается холодный ветер, грохочут льды…

Порой трудно, ой как трудно бывает в море! Вот-вот, кажется, сомнет, опрокинет, сотрет в порошок хрупкое суденышко… А ты стоишь и знаешь: ты не один, рядом товарищи. И руль в надежных руках, и путь выбран верно, и машина не сдаст. И знаешь еще, что в тебя тоже верят. И как бы ни злилась буря — пусть злится, все равно не сдадимся, не отступим, победим!

Вот эта вера в победу так поднимает в трудную минуту, что потом на всю жизнь такая минута остается в памяти как большой праздник.

Таких минут мы вместе с Алешей тоже пережили немало. И, должно быть, поэтому нам казалось тогда, что дружба наша навек.

Но случилось так, что пути наши разошлись. Мы, конечно, писали друг другу. Сначала часто и помногу, потом все короче и реже. Потом как-то случайно встретились в чужом далеком порту. Обнялись, посидели вечерок, вспомнили старину, а наутро он ушел со своим кораблем на запад, я со своим — на восток.

После слышал я, будто он в Сормове, инженером на заводе. А потом мы и совсем потеряли друг друга.

И вот однажды я оказался на сборе дружины в одной сормовской школе. Там я увидел пионера с двумя нашивками на рукаве. Что-то в нем показалось мне очень знакомым, и я мучительно стал вспоминать: где же мы встречались с этим мальчиком? Тут он поднял руку, требуя внимания, и я вдруг вспомнил: узкая полынья, забитая молодым льдом, и у края ее, в воде, Алеша с поднятой вот так же рукой…

Это было в Шантарском море. Целый день мы били тюленя на льду. Под вечер на мачте подняли «сбор». Я дал команду возвращаться на судно. Но Алеша увлекался: стрелял он отлично, и пока мы, собирая добычу, стягивались к судну, его винтовка то и дело бухала где-то у нас за спиной. Вдруг она замолчала. Мы сначала не заметили этого. Потом старик Малыгин, тюленебоец из Архангельска, обернулся назад, приложил ладонь к козырьку, постоял так, обводя горизонт глазами.

— Вроде механика не видать, — сказал он.

Тогда обернулся и я. На ослепительно-белом поле узкими фиолетовыми языками лежали длинные вечерние тени льдин — ропаков. Темными пятнами выделялись туши убитого зверя. Кое-где над ними еще клубился розовый пар. Алеши нигде не было видно.

— Пошли, — сказал я, и мы, торопясь, зашагали назад по хрустящему насту…

Наконец в маленькой полынье мы увидели Алешу. Левой рукой он держался за лед, правую поднял над головой. Губы у него посинели, щеки побелели, он словно похудел за эти минуты и постарел. Только глаза были те же, Алешины, — молодые, веселые глаза.

— Сапоги, — сказал он, когда мы подбежали, — тянут, не вылезешь!

Пройти он смог шагов двести, не больше. День был морозный. Мокрую одежду схватило. Она затвердела, как саркофаг, и мы на лямках едва живого приволокли Алешу на судно…

В тот же вечер он сказал мне:

— Знаешь, скверная это штука — отстать от товарищей…

Эта сцена, давно забытая, мгновенно промелькнула в моей памяти, и пока мальчик с нашивками говорил что-то обступившим его пионерам, я спросил у старшей вожатой:

— Кто это?

— Это? Это Сережа Мордвинов.

— Мордвинов? — удивился я. — А ну-ка, расскажите мне о нем.

В тот же вечер я услышал рассказ про своего старого друга и про его сына.

Рассказ этот лучше всего начать с прошлого года, с того самого дня, когда инженер Алексей Алексеевич Мордвинов прощался с сыном Сережей.

Это было как раз перед зимними каникулами. В этот день Сережа принес домой дневник и с гордостью раскрыл его перед отцом: ровными столбиками одна под другой там стояли пятерки.

— Молодец, — сказал Алексей Алексеевич. — Ну что же, Сергей, поздравляю. А теперь давай побеседуем. Завтра я уезжаю, ты знаешь?

— Знаю, папа. Надолго? — спросил Сережа.

— Надолго, сынок. На год, может быть, больше. Вот пойдем-ка. — И, взяв Сережу за плечо, Алексей Алексеевич привел его в свой кабинет и поставил перед большой картой.

— Это какая река? — спросил он.

— Енисей.

— А это?

— Это Иртыш.

— А это?

— Это Обь, — ответил Сережа.

— Так, — сказал Алексей Алексеевич. — Ну вот, слушай!

Он уселся в кресло и, играя маховичком крошечного дизеля, украшавшего письменный стол, помолчал немного.

— Помнишь, — спросил он наконец, — ты был у нас на заводе?

— Помню, — кивнул Сережа.

— Так вот, — сказал Алексей Алексеевич, продолжая крутить маховичок. — Мы тут, в Сормове, делаем корабли. А плавают эти корабли по всем рекам нашей Родины. Будущим летом решено целый флот провести на сибирские реки. А дорога туда для кораблей — одна. Какая, по-твоему?

— Великим Северным морским путем, папа, да? — выпалил Сережа и посмотрел на карту.

— Правильно, — сказал Алексей Алексеевич, — только для нас это трудный путь. Речным кораблям там тяжеленько придется. Льды, туманы, штормы…

— Папа, а белых медведей вы там увидите? — перебил Сережа.

— Медведей? — переспросил Алексей Алексеевич. — Медведей вряд ли… Медведь — зверь робкий, на проезжей дороге не живет, а Карское море стало вроде проезжей дороги…

— А тюленей, папа?

— А тюленей увидим, — сказал Алексей Алексеевич и помолчал, задумавшись. — Тюленей увидим обязательно, — повторил он. — Так вот, Сережа, мы обещали, что все корабли приведем на место и ничего с ними не случится… А ты можешь мне обещать, что и у тебя ничего не случится, что в седьмой класс ты перейдешь с хорошими отметками?

— Постараюсь. Нет, не постараюсь, а обещаю. Могу! — твердо сказал Сережа.

— Ну, смотри, Сергей, держись… И вот что запомни: самая скверная штука — отстать от товарищей…

Он еще что-то хотел сказать, но тут мама заглянула в дверь и сказала:

— Мальчики, чай пить!

На другой день папа уехал, а у Сережи начались каникулы. Скучать было некогда. Все двадцать четыре часа в сутки были заполнены удовольствиями.

С утра всем отрядом ребята собирались на Волге. Они съезжали на лыжах с гор, поднимая тучи снежной пыли, тормозили на полном ходу и неслись дальше, расставив руки, как крылья. Днем нужно было попасть в кино, потом на каток