— Ты же слышал, что она просила тебя отпустить и уйти. Будь мужчиной, уважай выбор девушки, Дима, — ювелирный принц улыбается, касается моего локтя, а я, смахивая его конечность, плечом повожу. — Квета останется с нами, со мной.

— Руки от неё убрал.

Дим… приказывает.

Ждёт почти секунду, а после бьёт.

Заезжает без замаха ему по физиономии, и нос, запрокидывая голову, Алехандро зажимает, делает пару неровных шагов назад. Кажется, ругается, матерится на испанском, но я смотрю не на него.

— Ты… ты с ума сошёл…

— Сошёл, — он, приближаясь неуловимо, соглашается легко, перекидывает меня через плечо, одёргивает заботливо подол платья, что задирается совсем неприлично. — Окончательно и бесповоротно сошёл.

— Дим! Поставь меня, слышишь? Немедленно! — я воплю.

И требую.

Молочу ногами в воздухе, и их он придерживает.

Пробирается на выход.

— Ты пещерный человек, Вахницкий! Неандерталец! — я колочу от бессилия по его спине, упираюсь в неё руками, чтобы выгнуться.

Вырваться.

— Я тебя ненавижу! Ты не смеешь со мной вот так, пусти! Отпусти меня сейчас же! Дикарь и варвар!

— Я же сказал, что не пущу, — он, встряхивая меня, заявляет хладнокровно.

Ледяным тоном, за которым гнев ощущается физически.

Морозит.

Вот только не меня, не сейчас.

— Ты… ты питекантроп! — я, вспоминая такие интересные лекции о первобытном обществе, ругаюсь с воображением, брыкаюсь остервенело. — Я не буду с тобой разговаривать! О чём нам с тобой говорить?!

Последнее вырывается отчаяньем.

Яростью.

Когда он, что-то бросая сунувшейся к нам охране, выносит меня из клуба, заворачивает в безлюдный проулок, ставит на землю.

Отступает.

— Мы же никогда не говорим! Мы же делаем вид, что между нами ничего, правда? Или что, на этот раз отрепетируем, как тебе вежливо спросить про мои дела в следующую встречу где-нибудь через полгода?

Я, прыгая на одной ноге, стаскиваю ботильон, швыряю в него.

Не попадаю, а потому второй следом отправляю. И расстояние между нами теперь сокращаю я, приближаюсь, чтобы в грудь его толкнуть, пихнуть ещё и ещё, ударить безрезультатно, потому что он не двигается.

И с тем же успехом я могла бы долбиться об Китайскую стену.

— Кто я для тебя, Вахницкий?

Я… я шиплю.

Выдыхаю ядовитым вопросом в его губы, когда мои руки в одной его вдруг оказываются, а меня врезают, притягивают одним рывком к себе. И вторая его рука на мою шею кладется, поднимается к затылку, не давая отстраниться.

Удерживает.

— Непутевая подружка Дарийки, за которой присматривать надо? — я ищу ответ в его глазах, в чертах лицах. — Вечная стрекоза? Ошибка, которую сразу забыли? Кто, Дим?!

— Север.

Он зовет.

Или отвечает.

А я, вырывая одну руку, пощечину залепляю, вскрикиваю, когда за запястье он ловит, сжимает, отводя наши руки в сторону, до боли. И волосы, стягивая кожу, он собирает в кулак, тянет так, что голову я запрокидываю.

— Ты с этим… здесь… — он говорит рвано.

Взбешенно.

Наклоняется.

И это не поцелуй.

Так не целуют, так… наказывают. Клеймят, ставя тавро. Объясняют без слов, кто кому принадлежит, пусть равноправие, свобода, а заодно братство и закреплены во всех законах и конвенциях, провозглашены со времен Французской революции.

И я сама впиваюсь, хватаюсь, сжимая до побелевших костяшек, отвороты его куртки.

Выплёскивается злость.

Обида.

Все эмоции, что внутри больше не помещаются, вырываются, становясь укусами. Они же до крови, до боли, от которой голову кружит.

Заводит.

Ведь с ним можно по-всякому.

— Почему ты тогда ушла?

— А ты?

— Почему ты улетела в свою Прагу? — Дим повторяет, спрашивает громче, требует, и дышит он тяжело, прерывисто, как и я, будто марафонский забег мы сдали. — Я проснулся, а ты исчезла. Упорхнула, когда получила, что хотела, да? Развлеклась?

— Я…

Я теряюсь.

Моргаю и кровь, что его, слизываю.

— Ты, — он усмехается болезненно, криво, утирает ребром ладони губы, не держит больше, и назад я неловко пячусь, покачиваюсь. — Ты с Любошем целовалась. Суток не прошло, как мы переспали, а ты уже с другим.

— Что?

И откуда.

Он же… он же даже не написал, не позвонил.

Пусть и не должен был.

Наверное.

Это ведь я ушла первой, ничего не сказала, закрыла бесшумно дверь квартиры и по лестнице вниз сбежала. Искусала всю ладонь, чтобы не зареветь и не закричать, вот только всё равно разревелась, перепугала Никки.

И объяснить я ничего не смогла.

Я только считала.

Минуты, а после, когда их стало слишком много, часы. Я ждала, я безумно боялась и столь же безумно надеялась, что телефон зазвонит, а Дим рявкнет, заорет благим матом, что это было и куда я пропала. И ответ, кутаясь в мамин кардиган на балконе квартиры, в самом безопасном месте мира, я бы нашла.

Призналась бы, отыскав силы, что… испугалась.

Что так сильно, ярко, остро, без тормозов и мыслей, я думала, не бывает, не может быть в настоящей жизни.

Что в четыре утра, пока он спал, мне написала Ага…

…Ага, не удовлетворившись сообщениями и фотографией списков, звонит лично, визжит радостно в динамик, который рукой, оглядываясь на спящего Димыча, я прикрываю, встаю осторожно с кровати.

— Кветка, ты прошла! Ты поступила, понимаешь?! Блондинка ты моя заумная хичкоковская, у тебя девяносто семь баллов! Когда ты вернешься в Прагу? Мы будем петь, пить и, как тыговоришь, кутить! Кветка? Эй, ты меня слышишь?

— Слышу, — я говорю одними губами.

Отключаюсь.

Выключаю звук, а следом сам телефон.

И радоваться, глядя на почерневший экран и своё растрепанное отражение в нём, как-то не получается, осознается медленно всё.

Я поступила.

В Праге.

А Димыч тут, учится.

И послезавтра мне нужно быть в Чехии, а ему — здесь, в России. И он проводит меня в аэропорт. И на три с лишним тысячи километров от него я улечу.

И дальше… что?

И что говорить, делать… сейчас?

Через пару часов, когда глаза он откроет, посмотрит на меня и, наверное, спросит, какого лешего я ему ничего не сказала, не предупредила, что со всеми своими ухажерами исключительно за ручку держалась, почти не целовалась.

Зато теперь…

У меня полыхают огнем щеки от картинок памяти, и в противовес ледяные ладони я к ним прикладываю, стою посреди разгромленной комнаты, смотрю на Дима.

Думаю.

Выхватываю мысль за мыслью, вопрос за вопросом, которых так бесконечно много. Они проскальзывают, теряются и вновь появляются, они пугают. И телефон я сжимаю изо всех сил.

Может набрать Аге?

Рассказать.

Попросить совета.

Правда, вряд ли совет выйдет хорошим, да и язык не поворачивается, не доверяется настолько, чтобы подобные вещи обсуждать.

Дарийка?

Я не могу с