я прилетела, а он меня встретил, объявил, что остальные в Питере.

У него же учёба.

Матурита[1] и вступительные у меня, поэтому раньше лета моего явления не ждали. Но я вот явилась, сорвалась, не выдержав ожидания результатов по устной, последней, части университетских экзаменов.

Купила, выйдя из аудитории, первый билет на ближайший самолёт.

И признаваться, что лечу из-за Димыча, а не Дарийки, я даже себе не стала. Это его, чтобы не сойти с ума окончательно от ожидания и волнения, мне невыносимо сильно хотелось и надо было увидеть.

В галдящем и ослепительно светлом аэропорту, по которому на следующее утро я вновь шла, бежала обратно в Прагу, сжимая, как и теперь, кулон.

Что на невесомой цепочке.

Из белого золота, а не серебра, как я решила сначала, дотронулась осторожно до почти белого лунного камня, который в изящной паутинке золота же словно запутался. И снять за шесть лет я его так и не смогла.

А сейчас…

Я подхожу, обогнув «Купера», к краю дороги, смотрю в черноту почти ночи, в которой очертания поля и далёких деревьев скорее угадываются, чем видятся. И хочется… сдёрнуть, порвать, срывая с шеи, цепочку, зашвырнуть куда подальше.

Посильнее.

Вместе с памятью и эмоциями.

Мыслями, что в голове хаотично мечутся.

Переплетаются, напоминая то Бьёрна, от которого я, прожив два месяца, ушла, не приняла фамильное кольцо и предложение, то немыслимо насыщенного цвета платье, которое лично выбрал Кобо на Сент-Оноре и которое в тот вечер я надела.

Поймала взгляд Дима.

И Кобо хватил бы инфаркт, если бы он узнал, что одну тонкую лямку мы в ту ночь порвали, а само платье, подобно какой-то тряпке, на полу оказалось.

Помялось.

— К… к чёрту… — я выстукиваю зубами.

Жмурюсь до непроглядной темноты перед глазами, что… лучше, не так мучительна, как мелькающие воспоминания. И на осколки от таких жмурок я хотя бы не разбиваюсь, не разлетаюсь, чтобы после заново себя собирать.

Клеить, как уроненную в детстве вазу.

Только вот с любимым пани Властой фарфором Гарднера было, пожалуй, справиться проще, а себя…

…я, медленно разжимая пальцы и выпуская кулон, лишь опускаю руку.

Стою.

И стою, кажется, долго.

Дубеют от порывов ветра непросохшие джинсы, а меня… колотит. Выколачивает наружу выпестованную за полгода сдержанность, все клятвы и обещания, которые в неправильно солнечный и тёплый октябрь, когда скорая помощь забрала пани Власту, а дом, враз став заброшенным, наполнился гулкой пустотой, я себе дала.

Не сдержала.

Ибо телефон, возвращаясь в машину, я беру и Аге набираю, говорю, не давая заговорить ей, что на клуб, день рождения и народ, как она требовала и угрожала ещё пару месяцев назад, я согласна.

Буду в «Этернитас».

Через час.

За который до Праги я доезжаю, привожу себя в порядок, и платье, тщательно перерывая гардероб, я выбираю блестящее. Чопорно закрытое спереди и неприлично обнажающее всю спину до поясницы сзади.

Оно мне идет.

И восхищенный взгляд Любоша, что в компании Аги, Наталки с Лукой и почему-то Алехандро ждёт меня у входа в «Этернитас» тому в подтверждение. Мой друг детства теряет дар речи, когда из такси я выхожу, иду к ним.

Он же смотрит.

Как и Алехандро.

Восклицает восторженно, возводя глаза к небу, Ага:

— Господи Иисусе, я вижу прежнюю Кветку!

Она, хватая за руку, тащит меня в полумрак клуба.

Туда, где в сладкой дымке изогнутых кальянов, людских голосах и мерцающих лучах неонового света время растворяется, останавливается и проносится заводным весельем и разноцветной чехардой перед глазами.

Круговертью, в которой я танцую.

Пью.

Смеюсь.

И вновь танцую.

На барной стойке, на которую Алехандро меня послушно подсаживает. Он смотрит чёрными демоническими глазами, не убирает руки с моей талии, стоит близко, и головой, широко улыбаясь, я качаю.

Отталкиваю.

Чтобы ногу на ногу, поставив руки на стойку и поведя плечами, закинуть, показать их и любимые ботильоны на высокой платформе и ещё более высоком каблуке, которые в Праге — по крайней мере, родной его исторической части — никто не носит.

Но мне нравится.

И, упираясь ладонями в гладкую поверхность столешницы, я поворачиваюсь, поднимаюсь плавно, хватаясь за металлические поручни нависшей над баром конструкции с лампами. Оглядываюсь через плечо на одобрительный гул толпы.

Пожирает глазами в рядах первых Алехандро.

Хмурится недовольно Любош.

А я, держась одной рукой за холодную сталь, назад медленно прогибаюсь. Выпрямляюсь и разворачиваюсь.

Двигаюсь, забывая обо всём.

Обо всех.

Гремит музыка.

Стучит в ушах голосом Бейонсе, вытесняет из головы все-все чёртовы мысли, и ворчание моего лучшего друга детства и юности она забирает. Разбивается в битах его ревность на комплементы ювелирного принца и будто случайные прикосновения, от которых отшатнуться неизменно тянуло.

Это… противно.

Почти болезненно, словно по обожженной коже.

Впрочем, обожженной.

Димом.

Он опалил и глазами, и губами.

Руками.

До сих пор, чёрт побери, не заживает. Не отпускает, чтоб насовсем, чтоб с кем-то другим с чистого листа, не вспоминая и не сравнивая, чтоб со счастливым концом.

— Вета!

Я кручусь, чувствуя рассыпающиеся по спине волосы, вокруг себя. Грохочет, вторя музыке, сердце, которое за долгие месяцы тяжёлым камнем впервые не кажется. Отпускается с каждым шагом и движением боль, что завтра, я знаю, вернется.

Но… то будет завтра, а сейчас я танцую.

Падаю.

— Квета!

Теряется равновесие, покачивается, когда за его глаза я взглядом цепляюсь, вижу. Я оступаюсь, делая шаг в пустоту, лечу в руки… Дима, что, чуть пошатнувшись, ловит, прижимает к себе под удары очередного припева.

А я съезжаю по его телу внизу.

Дышу тяжело.

— Пусти.

Я же стою, сама.

Не надо меня больше держать, не упаду, но… не отпускает, смотрит в глаза. И уже в его глазах бушует тёмный шторм, холодная ярость, в которой он цедит зло:

— Север…

— Уйди.

— Нет, — он отрезает хлёстко, а его руки становятся стальными, тисками, не вырваться. — Нам надо поговорить.

Не надо.

Не сегодня, когда я почти забылась, спаслась.

— Нет, — я повторяю за ним.

Пытаюсь отступить, выпутаться из железной хватки, оказаться подальше от запаха парфюма и такого ощутимого тепла, от него самого. Я царапаю ногтями по его ладоням, сильным пальцам, что к моей коже прилипают намертво.

Не оторвать.

— Я тебя не отпущу, Север, — Дим говорит твердо.

И… верится.

До вспыхивающей злости верится.

— Правда? — мои губы кривятся сами, получается ядовито, и рукой в очередной попытке её отвоевать я дёргаю. — Всегда отпускал.

— А ты всегда сбегала.

Дим прищуривается.

А Алехандро, оказываясь внезапно около нас, вмешивается, вклинивается, оттирая меня от Дима