Прочитав же это письмо, пани Власта попросила стакан воды. Мне пришлось дойти до кухни, когда я вернулась, она была уже без сознания.

— Но она выживет, — я говорю упрямо.

Не слушаю её.

Пропускаю, когда Элишка куда-то девается. Прощается и растворяется в светлом-светлом ярком холле или темной-темной ночи за окнами. Она уходит, поскольку переживания и тем более ожидания в белых стенах больницы в её обязанности не входят.

А я… я сижу.

В грёбаном таком не больничном кресле, в котором ноги я к себе подтягиваю, обхватываю руками колени.

Раскачиваюсь.

Жду.

И жду.

И ещё сто тысяч раз жду, покачиваясь вперёд-назад и не думая. Ни о чём не думаю, только смотрю на квадратные чёрно-белые часы над проходом в один из светлых-светлых коридоров. И чёрная минутная стрелка этих часов, застывая на каждой чёрной же цифре, отсчитывает вечность, в которой я сижу.

Жду.

— Север, — Дим приседает передо мной.

Кладет горячие, обжигающие даже сквозь его накинутую куртку, руки мне на плечи. Тормозит, не давая вновь качнуться, и обеспокоенность в его голосе улавливается слишком. Она пробивает оцепенение, мой застывший, сузившийся до чёрно-белых часов мир, заставляет вскинуться, вглядеться в его глаза, что разглядеть почему-то не получается.

И, разлепляя губы, я только выговариваю:

— Она выживет.

— Выживет, — он соглашается.

И это злит.

То, что соглашается он послушно и моментально, будто успокаивая.

Будто сам в это не верит.

— Она выживет, — я повторяю, стучу по нему, сжимая из последних сил кулак, что тут же разжимается, остается лежать на его плече, а я смотрю в карие глаза, цепляюсь за них, чтобы в истерики не забиться, не рехнуться. — Ты её не знаешь. Бабичка… она сильная, она справится. Она даже против толпы может одна. Она не дала. Когда за дедечкой пришли…

В августе шестьдесят восьмого.

Никогда-то бабичка не заговаривала про события той пражской весны, того лета и того августа, в который мир обезумел. Она наложила вето на эту тему в нашем доме, держала нейтралитет, за который Любош её порицал, и про то, что тогда было, я узнала от пани Богдаловой.

Она рассказала.

Неохотно.

Пусть про молодость свою пани Катаржина и любила вспоминать детально, говорила множество раз, какие значимые молодые люди за ней ухаживали и как они почти во Влтаву от её отказов бросаться готовы были.

Она делилась всем, кроме того года.

И того, что моя бабичка бежала через весь парализованный полный баррикад, людей и танков город к самому обычному дому в предместье Праги.

Там жил тогда дедечка.

О котором кто-то рассказал.

Напомнил, что он русский, один из тех, кто в страну пришёл. И людям, что стали толпой и не стали людьми, этого хватило. Им было не объяснить, что Александр Меньшиков имел свои счёты к советам, из-за которых после красной революции его потерявших всё родителей из страны выдворили.

— Им был нужен кто-то. Чтоб злость сорвать. Чтоб кровь. Чтоб русский в ответ за чеха, вот только дедечка к этой власти не имел отношения, — я рассказываю, и говоря не сорваться в пропасть крика и ужаса легче. — Пани Катаржина сказала, что бабичка успела в последние минуты. Она спрятала его и вышла на крыльцо к местным, требовавшим отдать русского. Я… я не знаю, что она им сказала, но они ушли. Она смогла. И сейчас сможет.

Выживет.

Всем врагам и даже мне на зло.

— Ты в неё пошла, да? — Дим улыбается внезапно.

Невесело.

Убирает прядь моих волос мне же за ухо.

— Почему?

— Такая же… отчаянная…

— Я…

Я собираюсь возразить, сказать, что бабичка, она — да, храбрая и стойкая, а я… я просто Попрыгунья Стрекоза. Беспечная и безмозглая идиотка, которая делает, а не думает, и храбрости в этом никакой нет.

Одна дурость.

Вот только… я не успеваю ему это сообщить, ибо зовут, спрашивают строгим резким голосом, кто здесь по поводу Власты Меньшиковой ждёт.

— Я.

— Мы.

Мы говорим одновременно.

Врезаемся друг в друга, потому что лоб ко лбу, касаясь, оказаться когда-то успели, и в сторону говорившего мы поворачиваемся во всех смыслах неловко. Выпрямляется первым Дим, подает мне руку, помогая встать.

Не свалиться.

— Я её внучка, — я говорю.

Держу осанку, подбородок и голос, что слушается на исключительном упрямстве. Оно ж у меня врожденное, от бабички.

И от миллиарда невидимых игл, впивающихся разом в одеревеневшее тело, я не кривлюсь, только сжимаю крепко ладонь Дима.

— Что с ней?

— Власта Меньшикова в стабильно тяжёлом состоянии, — доктор Мартин Догнал смотрит, сообщает скупыми и сухими фразами, умными словами. — Мы сделали МРТ, у неё путаменальная супратенториальная гематома. Учитывая объем кровоизлияния и имеющийся неврологический дефицит, я буду выступать за оперативное лечение, но подобное решение принимается, как вы понимаете, консилиумом, к тому же…

Не понимаю.

У пани Власты гемиплегия.

Анизокория.

И асимметрия лица.

Угнетен корнеальный рефлекс, который… который я понятия не имею, который что… Я не знаю, плохо или слишком плохо то, что состояние бабички этот сухой и высокий человек характеризует уродливыми монструозными, под стать самой больнице, словами.

Я теряюсь в них.

— …операция пока не представляется возможной, по GCS шесть баллов. Нужно стабилизировать состояние, давление…

Давление у бабички скакало давно.

И таблетки она пила.

Оказывается.

Я не знала об этом и узнала только, когда первый раз ей плохо стало. Она упала, а я закричала, позвала Фанчи, которая таблетки, перепугавшись, попутно притащила. Сказала, позже и пряча глаза, что пани Власта говорить кому-либо запретила.

Ещё много лет назад запретила.

А другой врач, выйдя и посмотрев на меня, поинтересовался, а чего я, собственно, хотела.

Если стресс.

Возраст и давление.

Прогнозируемо, девочка моя, это всё.

Тот врач был старым, быть может, ровесником бабички, и по голове он меня утешительно погладил.

Отправил домой.

— …сейчас это главное, чтобы интраоперационно сюрпризов не случилось. Пока же взяли на трубу, мониторим и корректируем…

Ибо гиповолемия.

Ацидоз.

Наверное, что-то ещё столь же важное и совсем заумное, о чём этот доктор Мартин Догнал говорит, растолковывает на своём, медицинском, языке, который я не знаю. Вот немецкий, русский и английский я знаю.

Даже чуть арабский знаю.

А медицинский — нет.

— …риски будут, они всегда есть, но в данной ситуации другого выхода…

Он говорит-говорит-говорит, а мне забивают уши невидимой ватой, проталкивают старательно внутрь, а потому глушится звук, искажается, доносясь сразу отовсюду.

Не воспринимается.

Я не понимаю.

Только слышу, как на одной протяжной ноте шумит в голове, словно неисправный старый телевизор в неё засунули и включили.

— Север.

Дим