Со временем выяснилось, что как только я начал поститься, ограничивать себя в удовольствиях и посвящать время молитве, медитации и различным монашеским упражнениям, я быстро оправился ото всех своих недугов и стал здоровым, сильным и безмерно счастливым.

Именно в этот вечер я убедился, что смогу принять только самый легкий устав.

Когда Дэн заговорил об ордене, который особенно его вдохновлял, я разделял его восхищение, но не испытывал желания к нему присоединиться. Это был орден траппистов, или Цистерцианцы Строгого Устава. От одного этого названия меня бросило в дрожь.

Когда-то, шесть лет назад, – а кажется, что гораздо больше, – я бездумно глядел на стены траппистского монастыря Трех Фонтанов под Римом, и в мой незрелый ум пришла фантазия стать траппистом. Но она была лишь полуденной дремой, иначе это вообще не пришло бы мне в голову. Теперь, когда я всерьез и наяву задумал поступать в монастырь, одна мысль о траппистах превращала меня в желе.

– Прошлым летом, – казал Дэн, – я какое-то время жил в траппистском монастыре, в Кентукки. Он называется аббатство Божией Матери Гефсиманской. Слышал когда-нибудь о нем?

И он стал рассказывать мне об этом месте – как он гостил у друзей, и они привезли его в этот монастырь. Сами они были там впервые. Хотя они жили в Кентукки, но едва ли знали о существовании траппистов. Принимавшая его дама была неприятно поражена при виде объявления, запрещающего женщинам входить в ограду под угрозой отлучения, и с ужасом смотрела, как за Дэном закрылась тяжелая дверь, и это ужасное, безмолвное здание поглотило его.

(С того места, где я сейчас сижу и пишу, в окно виден тихий сад при доме для гостей с четырьмя банановыми деревьями и крупными красными и желтыми цветами вокруг статуи Богоматери. Мне видна и дверь, в которую входил Дэн, и в которую вошел я. За сторожкой – зеленый холм, летом здесь колыхалась пшеница. Издали доносится гудение трактора. Не знаю, что он сейчас пашет.)

Дэн провел в траппистском монастыре неделю. Он рассказал мне о жизни монахов, об их молчании. Он упомянул, что они никогда не беседуют, и у меня сложилось впечатление, что они вообще не говорят, никогда и ни с кем.

– Они даже на исповедь не ходят? – спросил я.

– Конечно, ходят. И они могут разговаривать с настоятелем. Брат гостинник общался с паломниками. Его звали отец Джеймс. Он считает, что это хорошо, что монахам не нужно разговаривать – когда так много разных людей живут бок о бок, они лучше ладят без слов. Здесь есть юристы и фермеры, солдаты и школьники, все они живут вместе и вместе всё делают. Рядом стоят в хоре и сообща работают, сидят в одном помещении, когда читают или что-нибудь изучают. Так что это хорошо, что они не разговаривают.

– О, так они поют в хоре?

– Конечно, – сказал Дэн. – Они поют положенные Часы и Торжественную мессу. В хоре они проводят несколько часов в день.

Мысль о том, что монахи ходят на хор и упражняют свои голосовые связки, принесла мне облегчение. Я опасался, что столь длительное молчание может высушить их напрочь.

– Еще они работают в поле, – сказал Дэн. Чтобы жить, им нужно заниматься земледелием и животноводством. Бо́льшую часть того, что они едят, они выращивают сами, пекут свой хлеб, сами делают обувь…

– Наверно, они много постятся, – сказал я.

– О да, они постятся больше половины времени в году, и никогда не едят ни мяса, ни рыбы, только если заболеют. Не едят даже яиц. Живут на овощах и сыре и тому подобном. Мне дали головку сыра, когда я там был, я вернулся с ним в дом моих друзей. Когда мы приехали, они отдали его своему цветному дворецкому, и сказали: «Знаешь, что это? Это монашеский сыр!» Он сначала не понял, долго на него смотрел, потом его осенило. Он широко улыбнулся и сказал: «О, я знаю, что такое монаши! Это вроде коз!»

Но я все думал об этих постах. Такая жизнь восхищала меня, но не привлекала. Все звучало холодно и пугающе. Теперь монастырь в моем сознании принял образ большой серой тюрьмы с зарешеченными окнами, населенной суровыми изнуренными персонажами в опущенных на лицо капюшонах.

– Они очень здоровые, – продолжал Дэн, – большие сильные люди. Некоторые просто гиганты.

(Когда я приехал в монастырь, я все пытался вычислить «гигантов», о которых говорил Дэн. Одного-двух я заметил. Но остальных он, вероятно, видел в полутьме – или, может быть, такое впечатление объясняется тем, что Дэн сам не слишком высокого роста.)

Я сидел молча. В душе моей радостное возбуждение мешалось с унынием. Радость при мысли о таком благородном пути и подавленность от того, что все это представлялось решительным, жестоким и непомерным отрицанием прав природы.

Дэн спросил:

– Как тебе кажется: ты бы хотел вести такую жизнь?

– О нет, – ответил я, – ни в коем случае! Это не для меня! Мне никогда этого не выдержать. Такая жизнь убьет меня за неделю. Кроме того – я должен есть мясо. Я не могу обходиться без мяса. Оно необходимо для моего здоровья.

– Что ж, – сказал Дэн, – прекрасно, что ты так хорошо себя знаешь.

На мгновение я заподозрил, что он иронизирует, но в голосе его не было и тени иронии, как не было ее никогда. Он был слишком добр, слишком чист и прост для иронии. Он полагал, что я знаю, о чем говорю, и просто принял мои слова.

В конце вечера было решено, что я отправлюсь знакомиться с францисканцами, – мы пришли к согласию, что они подходят мне больше всего.

Дэн дал мне письмо к своему другу – отцу Эдмунду в монастырь Св. Франциска Ассизского на 31-й улице.

II

Францисканский монастырь на 31-й улице в Нью-Йорке представлял собой серое невзрачное здание, зажатое со всех сторон большими домами и населенное очень занятыми священниками. Очень занят был и отец Эдмунд, друг Дэна Уолша, но все-таки находил время, чтобы говорить со мной, когда бы я ни пришел. Это был крупный дружелюбный человек, исполненный францисканской приветливости, добрый, дисциплинированный тяжелой работой, но не ожесточенный ею, ибо его священство, удерживая вблизи Христа и человеческих душ, еще более смягчало и очеловечивало его.

С первой встречи я понял, что нашел в отце Эдмунде хорошего друга. Он расспросил меня о моих планах, поинтересовался, как давно я крестился, почему выбрал францисканцев, чем я занимался в Колумбии, и выслушав мои ответы, поддержал мое решение вступить в орден.

– Не вижу причин, почему бы тебе не подать прошение о поступлении в новициат в следующем августе, – сказал он.

Следующий август! Это большой срок. Теперь, когда я решился, мне не терпелось начать подготовку. С другой стороны, я ведь не ожидал, что меня сразу примут. Все же я спросил-:

– Отче, а нет ли какой-нибудь возможности поступить раньше?

– Мы набираем группу новичков – ответил он, – они начинают в Патерсоне[374] в августе и вместе проходят весь путь до самого рукоположения. Это лучше всего. Если ты поступишь в какое-то другое время, ты потеряешь во всех отношениях. Вам читали философию?