Наверное, все-таки пробуждение Дарьяльского было мнимым. И герой этой мистерии должен был погибнуть, иначе какая же это мистерия? Его заклевали „голуби“.

Написано это, правда, с неотразимой решительностью и силой. Белый видит наяву эту сцену. И все-таки это продолжение его мещанско-деревенских снов.

Хорошие сны и книги, как доброе вино, оставляют послевкусие. Послевкусие „Серебряного голубя“ довольно сильное, стойкое. Нет, лучше сказать, что это какие-то зрительные впечатления: сполохи полевых зарниц. Можно, впрочем, еще раз перечитать: „И душа Петра омывалась в слезах: он шел за зарей по пустому полю, растирал горько-пряные травы…“ Петр слышит зовы поля. И чувствует: „Жить бы в полях, умереть бы в полях, про себя самого повторяя одно духометное слово…“

Поля России — символ ее тайны. Поле России — ее море.

Что за тайна? Сирое убогое пустынное поле — и вдруг убирается в жемчуга росы или золотится хлебами.

Зачем убегать в поля?

Чтобы отыскать чистую веру, отрешиться от шума, слов, понятий, выйти в нечеловеческий мир, все забыть и испытать сердце.

Попытка детская, обреченная на провал. Стремление вернуться к истокам.

Хлыстовство — русское дионисийство. Переплавить страсть плоти в экстаз созерцаний горнего.

И Белый переплавляет вычурные словеса в чистый символ полевой веры: Серебряный голубь. Как это ему удается? Наверное, серебряный голубь однажды ему приснился…»

Начинает играть клавесин, звуки такие, будто птица корявыми лапами, когтями цепляет железные струны…

«Трудно представить, что писатель Белый не написал бы книгу „Серебряный голубь“. Здесь какая-то предопределенность. Такая же предопределенность чувствуется в его стихах, под которыми указано место написания: Серебряный Колодезь. Белый и есть цвет серебра. Все в соответствии с идеей провиденциальности названий Павла Флоренского, которую он развивал в работе „Имена“.

Само имя это А. Белый — как сон. Ему-то точно все казалось странным.

Хлебников писал Белому: „`Серебряный голубь` покоряет меня, и я посылаю вам дар своей земли.

Из стана осады в стан осаждаемых летают не только отравленные стрелы, но и вести дружбы и уважения“.

Наверное, Хлебников выпустил вестью какую-нибудь из своих птиц, свиристеля или жариря».

Продолжает звучать клавесин. Музыка замирает. Голос ведущего:

«Спасибо, Олег Николаевич, за рассказ об этом романе. С вами „Радио Хлебникова“ и я, ведущий Сказчич-Морочич, оставайтесь с нами».

Врывается музыка баяна и балалаек, исполняющих зажигательный «Полет шмеля».

— Фирменная заставка, — комментирует Митрий Алексеевич.

Женский сочный голос читает:

Где-то далеко начинают бить и звенеть часы.

Ведущий Сказчич-Морочич: «Как уже догадались наши верные слушатели, Времирю пришло время. И он уже здесь с очередной порцией своих вечных сиюминутных вопросов. Приветствуем вас. И милости просим».

С минуту звучит музыка, бьют часы, энергичная и хищная пульсация заполняет эфир.

Вася оглядывается на Митрия Алексеевича и говорит, что это же… это же «Time» с альбома «The Dark Side Of The Moon». Митрий Алексеевич отвечает, что Пирожков и вся компания взрастали на этой музыке.

Музыка уходит на второй план, так и не раскатившись голосом, все пульсирует, а Времирь слегка скрипучим и протяжным голосом начинает свои вопрошания:

«Есть ли пространство мысли?

Для мысли?

Необходимо ли пространство для мысли?

Но тогда мысль приобретает материальность?

Или это особого рода пространство, как акаша для тонких вибраций йоги, эфир древних греков — местообитание небожителей?

Возможно ли время без пространства?

Есть ли у мысли время?

Представить пространство мысли — приблизиться к природе идеального?

У мысли нет пространства и времени?

А что же есть?»

Пауза, музыка громче, громче — и снова затихает.

«Если мысль — это слово, то ведь у слова есть время? А значит, и пространство?

Или все это — пространство и время — требуется для проявления идеального, то есть мысли, существующей вне времени и пространства?

Но зафиксировать мысль невозможно без вывода ее во время и пространство?

Есть ли идеальное, существующее вне этих категорий — времени и пространства?

И главное — главное — вне человека?..»

Снова бой курантов, пульсирующий ритм заполняют эфир.

Ведущий Сказчич-Морочич: «От Тебя, говорил Августин Аврелий, обращаясь к Всевышнему, ведь уходят и к Тебе возвращаются не ногами и не в пространстве. Все так. Но архаический партизан думает иначе, он знает, что к священному приближаются ногами, по дорогам в пространстве.

Что ж, впереди суббота и воскресенье, так что у нас всех есть время обдумать эти занятные вещи. Хм, если, конечно, у времени вообще-то есть воскресенье или суббота. Но, кстати, вот особого рода пространство для нас с вами точно есть — диапазон „Радиостанции Хлебникова“. Что же в этом пространстве мы повстречаем далее? Ведь это интересно, правда?

Итак…»

Снова баян и балалайки наяривают «Полет шмеля». И легко представить какого-то огненного шмеля, мчащегося в темном пространстве. Музыку перебивает другая, доносится голос, исполняющий «Бобэоби»:

Вася:

— Федоров, что ли?.. И его «АукцЫон»? Хых, как это у него получается… Язык сломаешь.

Тут же раздаются стремительные такты — это начало великолепной светоносно-стихийной, искрящейся безудержным юношеским оптимизмом и повелительно управляемой «Первой симфонии» Прокофьева.

Ведущий радостно: «Уступаю место Бобу Вээоми и очаровательной Лиэээй Гзи-гзи».

Два новых голоса, мужской и женский: «Привет! Привет!»

Боб Вээоми: «Видели снег?»

Лиэээй Гзи-гзи: «Нет ничего лучше весеннего снега! Он летит нотами, вьюжит, а нам не страшно. Ведь завтра все равно будет солнце».

Боб Вээоми: «Вот о чем мечтает любой сочинитель: превзойти слишком человеческое. И к этому же стремится философ: бросить на все нечеловеческий взгляд. Но приближаются к этому музыканты. Взять хотя бы „Прометея“ или „Экстаз“, там кипит протоплазма, на наших глазах возникает мироздание, причем такое впечатление, что об этом говорят именно силы, создающие все это».