И он разбирал некоторые сны. Сны об удушье — вид психического беспорядка. Сны с полетами — желание души вырваться из темницы ограничений земной жизни. А когда спящий поет, то его душа танцует».

Гуль-мулла: «Он различал вид снов зеркальных, где все наоборот, и даже верх перепутан с низом. И такой сон — абсолютная противополжность того, что было, есть и будет. А вообще, на чем ты сосредоточен, то снится: высокий, низкий, внутренний, внешний планы бытия. Понять сны — открыть секреты жизни.

Ну да! Сны исполнены метафорической силы. Сразу не разгадаешь смысл того или иного предмета. Но мгновенно чувствуешь: он есть. И оттого эти прогулки в пространствах бессознательного так интересны.

И что-то подобное порой случается в дневной реальности. Не кажется ли странным — вот это окно? Окно, за которым шумит улица, ходит солнце, океанический шар огня, — и в его сполохах видна надпись, чернеет или желтеет слово „Хлеб“, — и ты его понимаешь, ты даже чувствуешь запах хлеба и можешь вспомнить много других слов об этом слове, слов, складывающихся в стихи, песни и молитвы.

Хлеб, Стекло, Воздух… Еще немного усилий — и наконец все поймешь.

Похожий эффект зачастую возникает и при чтении рассказов, стихов и романов. Логика логикой, но в большинстве своем авторы опираются как раз на бессознательное. Возьмите „Дон Кихота“ или „Моби Дика“. Герои странствуют в просторах бессознательного, точнее цель их странствий — некое порождение бессознательного. Кит или ветряные мельницы только во сне могут преисполниться такой значительности, буквально превратиться в мощные символы.

Ученый муж на западе толкует: „Разве не верно, что когда вы охвачены глубокой страстью, то предметы уже не производят на вас прежнего впечатления? Вы чувствуете, что все ваши ощущения и представления посвежели и вы словно переживаете второе детство. Мы испытываем нечто подобное во сне, когда нам снятся самые обычные вещи и, однако, все проникнуто звуками какой-то особенной музыки… Надежда доставляет нам большое удовольствие… потому, что будущее… предстает одновременно во множестве форм, одинаково заманчивых и одинаково возможных… Идея будущего, чреватого бесконечными возможностями, богаче самого будущего. Вот почему в надежде больше прелести, чем в обладании, во сне — чем в реальности“.

То есть сны дают нам надежду. Или это воспоминание о том времени, когда мир был иным — миром, в котором все вещи были исполнены магического значения, и пространство было живым. Во сне весь мир вмещается в наше сознание, материальное поглощается идеальным, и мы пускаемся в странствия по идеальным ландшафтам сознания. Это всегда тревожные путешествия. Но пробуждение оборачивается тоской. В чем смысл тоски? Что означает надежда? Надежда на что? На то, что однажды мы не проснемся.

Так, может быть, и надо преисполниться в нашем офисе этой надеждой? И научиться читать действительность как сновидение? Ведь все ближе и чудеснее, чем нам представляется.

Среди рассказов Аттара о суфийских подвижниках есть и рассказы о единственной подвижнице-женщине, звали ее Рабийя. О ней одна из лучших историй Аттара.

Во время одного собрания к женщине обратился некий тщеславный, но тем не менее продвинутый Хасан и предложил ей пойти по воде на остров и там продолжить беседу. Рабийя возразила: а почему бы нам не предпочесть беседу в воздухе? Этого Хасан еще не умел — и таким образом был посрамлен.

Но что же еще ему сказала женщина?

Вот что она ему сказала, эта женщина Рабийя: „Хасан, ты можешь передвигаться в воде как рыба, летать как муха, но в этом ли чудо? По-моему, повседневность выше, а настоящее чудо — чудо смирения и покорности“.

Смею от себя добавить: не знаю, как насчет покорности, я так и не научился, увы, подлинному смирению за много лет; но то, что с точки зрения рыбы или мухи мир слова Божественное чудо — это аксиома любви, спите вы или бодрствуете.

И больше мне нечего сказать.

Мотшекерам!»

Все прерывается «Полетом шмеля» и новой музыкой, да такой, что птицы — птицы в нише башни вдруг тоже начинают посвистывать, пощелкивать. Это птичья кода из альбома «Гражданской обороны» «Невыносимая легкость бытия», идущая после слов о том, что солдат yстал, солдат yснyл, солдат остыл, — и так далее.

Митрий Алексеевич:

— И так всегда…

Ведущий: «Наши постоянные слушатели уже навострили уши, и бёрдмэны особенно. Все верно, в студию заходит Сева Миноров с изморосью на пшеничных пышных усах. Начинается „Парламент птиц“. Милости просим, Сева Максимович!»

Раздается журавлиный клич.

Вася:

— Он что… журавля припер?

Митрий Алексеевич:

— Это он сам. Великий мастер…

Сева Миноров: «Но нельзя ли послушать сегодня другую музыку?»

Ведущий: «Что именно?»

Сева Миноров: «Баха».

Ведущий: «Пожалуйста… Но почему именно…»

Сева Миноров: «Я объясню».

Ведущий: «Хорошо… Наверное, лучше…»

Сева Миноров: «Что-нибудь из Бранденбургских концертов. В них есть что-то такое… детское…»

Звучит Первый Бранденбургский концерт, музыка бодрая и светлая, чудесная.

Через некоторое время слышен голос Севы Минорова: «Машина, и птицы, и рыбалка… Да, да… Так все и было. И об этом я хочу немного рассказать. Ведь очень часто спрашивают: как у вас все это началось? Вот влечение к миру птиц.

Есть у Перова картина „Птицелов“. Не видели?.. Там в кустах лежит старик седой, взгляд его куда-то устремлен, рядом малый с клеткой… Старик дует в манок, на черном его кафтане, на локте — заплатка… Края кафтана обтрепались. У него длинные бакенбарды. Вот в этой-то картине много ответов. По крайней мере у птицеловов это что-то вроде паспорта. Так все обычно и происходит: от старого — к малому. На этой картине и мог быть изображен мой дядька…

Виктор Трофимович был похож на Баха. Только без ноги и парика. Ногу ему отхватило под Варшавой. И ему стали сниться птицы… ему тогда еще и восемнадцати не исполнилось, на фронт рвался… И в госпиталь кто-то принес из панского дома птиц. Там были, по воспоминаниям дядьки, щеглы, канарейка, и они пели нашим раненым…»

Тут зазвучали голоса птиц. Митрий Алексеевич поднял палец вверх. Трудно было поверить, что все голоса воспроизводит один человек и вообще — человек.

Сева Миноров: «А уже и весна пришла, грянула победа, и, выпив за нее разведенного спирта, госпитальники открыли окна и всех птиц выпустили. И все, парень словил флюид, стал навсегда бёрдмэном. Хотя и не знал такого слова. Сперва голубей разводил, потом на певчих переключился. Ну, точнее, сразу он просто топился в вине, как обычно… Но вдруг тот флюид еще раз клюнул его. Потерявшему на фронте ногу выдали мотоколяску, как в „Операции Ы“, и он на ней колесил по окрестным лесам с сеткой, клетками. Ловил птиц. Потом появился „зэпэр“, а уже могучая нефтяная современная Россия подарила ему „Оку“, да, правда, через полторы тысячи километров машина вышла из строя. На станции техобслуживания сказали, что движок китайский и запчастей у них нету. Но смешно: ведь срок гарантии не вышел, а ремонтировать и должна эта станция. Тогда директор показал документ, где было сказано о ликвидации прежней станции в связи со смертью ее директора. Это уже новая станция. И правопреемницей она не является. То есть он. Ну директор. Так-то. Ладно, все-таки отремонтировал Виктору Трофимовичу тачку один добрый человек. И ветеран снова взялся за старое: ловлю птиц. А жена его уже радовалась: может, дурацкая страсть хоть на старости лет и угаснет. Не тут-то было!»