сабли, о мудрейший. Во-первых, это царская сабля, которая много столетий переходит из рода в род. Во-вторых, на нее наложены заклятия, и древние мудрецы читали над ней заклинания, и тот, кто владеет ею, получает власть над некоторыми джиннами и ифритами, и они ему во всем повинуются, но только обладатель сабли должен достичь преклонных лет, и иметь седую бороду, и отказаться от мирской суеты, а иначе это просто красиво отделанная сабля, и ничего больше. Мой друг Хасан унаследовал ее от своего отца, но он еще молод, и у него не скоро вырастет настоящая борода, как видишь, даже пушок на его щеках — и то не вырос. А пока еще она поседеет! Мне самому тоже далеко до седины, о аль-Мавасиф. И справедливо будет, если пока обладателем этой сабли станешь ты. А потом, когда у Хасана поседеет борода, он приедет и выкупит у тебя эту саблю.

— И над какими же джиннами и ифритами дает власть эта сабля? — полюбопытствовал маг.

— Над некоторыми из подданных Синего царя, если тебе знакомо это имя! — отрубил Ильдерим, который наверняка знал о делах джиннов от своей бывшей возлюбленной Марджаны.

— Мне знакомо это имя, о купец, — сказал аль-Мавасиф.

— Ну так продолжим наш торг, о мудрец, — предложил Ильдерим. — Остаются флаг, зеркало и сам талисман. Если ты согласен принять вместо ста невольниц пятьдесят белых и пятьдесят черных, но зато прибавить к стоимости зеркала цену тех мешочков мускуса и шкатулок с нардом, о которых ты говорил, то цена флага будет уже не две сотни, а куда больше, ибо ты получишь саблю за попугая и флаг, и это будет справедливо!

— Какие пятьдесят белых и пятьдесят черных невольниц? Разве я говорил о пятидесяти невольницах?! — возопил маг. — Прибавь, о Ильдерим!

— На что тебе сто невольниц, о аль-Мавасиф? — вопросом на вопрос ответил Ильдерим. — И разве этот талисман стоит целой сотни невольниц? Убавь, о мудрец! Ведь если тебя вовремя не остановить, ты потребуешь в уплату саму хозяйку талисмана царицу Балкис, мир ее праху! И что же, мне сделаться разорителем могил? Убавь, ради Аллаха!

— Ты хочешь разорить меня, о Ильдерим? — возмутился мудрец. — Цена талисмана такова, как я сказал! Сто невольниц…

— Сто невольниц белых и черных! — подхватил Ильдерим.

— И сто невольников…

— Шестьдесят, о мудрец!

— Прибавь, о Ильдерим!

— Убавь, о аль-Мавасиф!

Вот какой диковинный торг над талисманом устроили эти два нечестивца. Они торговались самозабвенно и яростно, я бы даже сказала — радостно, забыв о пище и питье. Перед заходом солнца они чуть было не вцепились друг другу в бороды, потому что маг назвал Ильдерима порождением вонючего ифрита и верблюдицы, а Ильдерим возвел родословную мага к козлам, ишакам и городским непотребным девкам. Словом, было мне что послушать и чему подивиться.

Сперва я слушала эти препирательства в изумлении — никогда купцы на базарах не торговались со мной или с воинами моей свиты. Позволивший себе прекословить царской сестре недолго после этого засиделся бы в своей лавке! И я впервые в жизни видела настоящий торг, да еще такой бурный.

Первые два часа он меня развлекал.

Потом я перестала понимать, о каких арабских конях, золотых слитках и слоновой кости идет речь. И я проголодалась, и вышла в другое помещение, и невольники принесли мне еду. А когда я вернулась, они торговались уже не о конях и слоновой кости, а о изумрудах и крупном жемчуге, двести невольниц же оказались забыты, и сто невольников — с ними вместе.

Незадолго до полуночи изнеможенные аль-Мавасиф и Ильдерим уже не сидели, а лежали на коврах. И умирающим голосом аль-Мавасиф объявил, что он продал Ильдериму и мне талисман со спутниками за шесть тысяч динаров и большой изумруд из пряжки моего тюрбана. Причем в стоимость талисмана вошла и моя сабля, которую оценили в четыре тысячи динаров, оставив на мое усмотрение — отдать магу саблю или же вручить динары.

— Где мы возьмем такие деньги, о несчастный? — прошептала я Ильдериму.

— Терпение, о Хасан! — хриплым голосом отвечал он. — Мы оставим ему коней, кольца и запястья, сосуд с водой из источника Мужчин, а сами спустимся отсюда и придем в город…

— Где нас ждут разъяренные обладатели оскверненных гаремов!

— … обратимся к моим знакомым купцам, возьмем у них в долг деньги, вернемся к аль-Мавасифу, выкупим наше имущество и твою саблю, о Хасан, и ты отправишься к вдове своего брата принимать роды, а я продам те из моих товаров, что еще остались в этом городе и последую за тобой, куда ты укажешь, и там ты вернешь мне свой долг. Видишь, как ловко я все рассчитал?

Он действительно ловко рассчитал, и мне самой вовеки бы не справиться со старым скупердяем аль-Мавасифом, но, увы, последнее слово на сей раз осталось за ним, а это было для меня нестерпимо.

— О Ильдерим, по-моему, мы из-за твоих расчетов запутаемся в долгах! — возразила я. — Подумай сам, мы будем должны аль-Мавасифу, ибо оставленные вещи — это не плата, а заклад. Мы будем должны купцам. Я буду должен тебе, о Ильдерим, и не прибавятся ли ко всему этому еще и новые долги?

— Разумеется, прибавятся! — согласился Ильдерим. — Я уже кое-что должен здешним купцам, и я округлю долг, но с частью его рассчитаюсь товарами, и займу еще денег, и куплю съестные припасы, и погружу их на корабли, и договорюсь с капитанами, что у них есть доля прибыли от этих товаров, и мы определим их долю и мою долю, и они отдадут мне мою долю перед тем, как выйти в море, и я рассчитаюсь с частью долга, а потом на оставшиеся деньги куплю здешних тканей по двадцать динаров за тюк, и достану из своей поклажи вышитые басрийские платки, и найму вышивальщиц, и они вышьют мне такие же платки, и я продам их и из полученных денег расплачусь с вышивальщицами, а тем временем вернутся корабли…

— Смилуйся, о Ильдерим! — воскликнула я. — Не объясняй мне этих дел, Аллах не дал мне достаточно рассудка, чтобы в них разобраться!

— И не пытайся, о Хасан, — сказал Ильдерим. — Тебе нужно понять одно — что завтра же ты с талисманом сядешь на корабль и отправишься туда, где живет вдова твоего брата, и устроишь там свои дела, а я приеду следом и мы рассчитаемся.

— Ты благороден благородством царей, о Ильдерим, — сказала я. — Я больше не буду вызывать тебя на поединки, ибо ты спасаешь мою жизнь и жизнь сына моего брата…

— Ты тоже