Церкви в Германии, так же как и в Советском Союзе, прекратили борьбу на политическом фронте. Многие христиане оказались на идейно бесхозной территории, зажатые между их враждебностью к партийному антиклерикализму и симпатиями к националистическому и антикоммунистическому движению. Когда Стефанию фон Макензен, члена партии, одновременно являвшуюся активисткой Конфессиональной церкви, поставили перед партийным дисциплинарным судом за то, что она стала возражать, когда местный гаулейтер публично назвал церкви «большим свинарником», ей задали прямой вопрос, подчиняется ли она в конфликте совести «еврейскому Христу или Адольфу Гитлеру». Когда она ответила «только Христу», ее попросили покинуть партию (хотя после аппеляции ей было разрешено сохранить членство в партии)77. Все церковные конгрегации, как католические, так и протестантские, партийные и внепартийные, на репрессии и антиклерикальную политику отреагировали с осторожностью, не желая провоцировать дальнейшие конфликты, стремясь всеми силами сохранить веру в эту безбожную эпоху, проявляя во многих случаях лояльность в отношении главных пунктов политики партии. Когда в ноябре 1941 года группа католических епископов попыталась опубликовать осуждение христианами всего того (за исключением антисемитизма), за что выступал режим, – «Чего требует совесть? Чего ожидает Бог?» – кардинал Адольф Бертман, самый старший католический лидер в Германии, заблокировал публикацию под предлогом того, что это было бы неблагоразумно. Бертман оставался ослепленным гитлеровским антибольшевизмом; когда в мае 1945 года до него дошла весть о самоубийстве фюрера, он составил приказ для своих епархиальных церквей отслужить «торжественную мессу» по павшему лидеру78.

Начиная с середины 1930-х годов в партии все более укреплялись позиции наиболее ярых антихристиан в ее рядах – Гиммлера, Геббельса, Бормана, Гейдриха. Но Гитлер, вопреки его антирелигиозным настроениям, сдерживал все радикальные попытки дехристианизации. Тем не менее партия начала ставить ограничения религиозному образованию и продвигать собственный идеализм. Религиозные молодежные движения были ликвидированы или объединены с гитлеровским молодежным движением, из которого были исключены все религиозные предписания. В августе 1937 года Гиммлер закрыл все семинарии Конфессиональных церквей и наложил запрет на преподавание в них. Не согласные с режимом протестанты были отлучены от университетов. Школы, спонсируемые государством и относящиеся к разным конфессиям, к началу 1939 года были закрыты наряду частными духовными школами. Преподавание религии священнослужителями было ликвидировано. Религиозным организациям было запрещено участвовать в сборе средств в благотворительных целях79. Новое поколение немцев учили презирать черты христиан как оскверненных чертами вырождения и еврейской изнеженности и искать внутри себя силу для утверждения и защиты расы. Прусскому диссиденту Фридриху Реку довелось наблюдать последствия такого столкновения ценностей во время его пребывания в Мюнхене в августе 1936 года. Он видел, как члены Гитлерюгенда, расквартированные в помещении школы во время партийного съезда, устремив свой взгляд на висевшее на стене распятие, «с юным и все же мягким, но искривленным от злобы лицом» сорвали и выбросили его из окна с криками: «Лежи там, ты, грязный еврей». Через несколько недель Рек печально заметил в своем дневнике, что «в Германии Бог дремлет»80.

Процесс дехристианизации в Германии при Гитлере не был более глубоким, чем в Советским Союзе. Преследования религии здесь носили менее систематический и менее насильственный характер по причине того, что Гитлер надеялся, что «конец заболевания христианством» наступит сам собой, как только станет очевидным его лживость. Во время войны он предполагал, что в долгосрочной перспективе «национал-социализм и религия не смогут больше существовать одновременно»81. Как Сталин, так и Гитлер хотели иметь нейтральную религию, содействующую усилиям государства, в то время как неспешно развивающаяся программа научных открытий разрушает основы религиозных мифов. В Германии перспектива достижения этой цели была более ясной, поскольку к 1920-м годам процесс секуляризации здесь продвинулся значительно дальше, чем в России. Помимо этого идеологические взгляды многих христианских общин в Германии во многих областях пересекались с идеологическими взглядами партии. Такой конвергенции позиций совершенно не наблюдалось в Советском Союзе. Тем не менее в обеих странах церкви вполне осознавали исторический характер более широкого противоборства христианской традиции с моральными претензиями, обусловленными революцией или расовой программой даже с учетом того, что они были политически запуганы и остерегались открытой конфронтации. И в Германии, и в Советском Союзе партии и лидеры в равной мере осознавали фундаментальное значение морального противоборства, однако они полагали, что религиозная мораль была продуктом уходящей исторической эпохи, обреченным на поражение перед лицом научной определенности и партийного энтузиазма.

* * *

Между тем главным вопросом в битве за мораль в обеих диктатурах была не борьба с религией, а взаимоотношения между законом и государством. Именно в этой сфере наиболее очевидны различия между современными диктатурами и либеральными демократиями. При диктатурах государство оказалось вне всякого законодательного контроля. Те, кто издавал законы, сами же их и исполняли. Применение закона было непредсказуемым и неравнозначным. Судьи были заложниками своих политических хозяев. Те, кому не повезло попасть в ловушку советской или германской юридических систем в годы диктатур, обнаруживали, что судопроизводство склоняется в подавляющем большинстве случаев в пользу обвинения, но любой приговор мог быть изменен по воле политических властей. Западные историки юриспруденции не сомневаются в том, что обеим диктатурам были совершенно неведомы традиционные западные понятия справедливости, освященные веками и установленные традициями естественного права и гражданских свобод. Очевидно, что в отношении морали подобной юриспруденции сомнений быть не может. Полнейшее игнорирование законов – родовое пятно всех тираний мира.

Такая точка зрения вряд ли была бы приемлема для советских и германских юристов 1930-х и 1940-х годов. Понятие законности воспринималось ими не в абстрактных понятиях права, но как продукт уникального момента истории, в рамках которого законы диктатуры приобретают свой собственный смысл. Судьи, прокуроры и законодатели исходили из того, что все, что они делали, является не только законным, но и справедливым по самой своей сути. По их понятиям, нормативное право либерального Запада не обладало большими моральными основаниями в силу того, что оно опиралось на его эгоистичные принципы и ему нечего было предложить революционному государству. Советские теоретики юриспруденции основывали свои позиции на том, что все законодательные системы являются отражением конкретного классового общества; они отказались от российского законодательного наследия, потому что царские законы, так же как и царская религия, были созданы для угнетения именно тех классов, которые революции было суждено освободить. Идея того, что существует некая высшая законодательная мораль, не подверженная историческим изменениям, которая стоит над государством, отвергалась ими как идеалистическая фантазия: государство создавало законы и применяло их в интересах конкретных классов, и так происходило во все времена82. «Понятия морального и аморального, справедливого и несправедливого, добра и зла не являются врожденными, – писал А. Денисов в 1947 году, – они не являются производными так называемых вечных принципов»83.