Царскую грамоту с долгожданным разрешением выехать в Вавилон доставил гонец из самых низких, грубых. Это было явное свидетельство того, что царь не желает больше видеть в своей столице людей бывшего дружественного государства.

Вечером того же дня Нур-Сину донесли еще об одном странном событии, случившемся в Экбатанах. Царь персов Кир до той поры тянувший с отъездом из столицы, вдруг внезапно заторопился и, получив согласие царя, назначил выезд на конец текущей недели.

Ночью на подворье, где все это время размещалось вавилонское посольство, тайно пробрался посланец Кира и передал Нур-Сину письмо. В нем персидский царь сообщал, что дорога на Вавилон, по которой посольство прибыло в Экбатаны, за последнее время стала очень опасной. Кир предупреждал, что в горах развелось множество разбойников, что сладу с ними никакого нет, так что, если посол желает без всякой опаски отправиться в путь, то может присоединиться к нему, Киру. Царь персов давал слово защитить благородного Нур-Сина от лихих людей. На словах посланец Кира объяснил, что выехать следует открыто, следовать северным путем в сторону земель Даиферна. Его господин выделит вавилонянам провожатого, который поможет посольству в нужный момент сменить маршрут. Путь через Персию, конечно, длиннее, однако там многознающий Нур-Син может увидеть много такого, о чем он и не слыхивал.

Это было более чем приглашение. Это было предупреждение. Если совместить изложенное в письме с тем, что народ в Экбатанах вдруг заметно присмирел, чужаки начали спешно сниматься с насиженных мест, а простолюдье скупать товары на рынке, становилось ясно, что в Мидии затевалось что-то грозное. Офицеры решили, война с Вавилоном, о которой в открытую начали поговаривать на рынках, дело решенное, но этот ответ никак не укладывался в наблюдения, которые Нур-Син сделал за время пребывания в Мидии. Страна явно не была готова к большой войне. Никто из сильных при встречах с Нур-Сином даже не заговаривал об этом, как ни пытался Нур-Син прояснить этот вопрос. Ответ был один и тот же — нам не до Вавилона. А Гарпаг, опившись темным вавилонским пивом, как бы ненароком проговорился — нам бы свои головы сохранить. Это уже был не намек, а прямое свидетельство обострения раздоров в верхушке мидийской знати.

Нур-Син ответил Киру согласием. По взаимной тайной договоренности посольство выехало на несколько дней раньше Кира. Распорядитель верхнего замка даже стражу не выделил — примета хуже некуда, так что проводник Кира оказался более чем кстати. В полдень следующего дня провожатый круто повернул на юг и по известным только ему тропам довел вавилонян до небольшого местечка, где они затаились в ожидании Кира. Персидский царь появился на следующий день. Его кортеж, состоявший исключительно из всадников и подвьючных лошадей, двигался настолько ходко, что уже через пару недель они добрался до границ Персии.

Этот рубеж обозначился цепью желтоватых, редко покрытых зеленью, горных вершин. Несмотря на то, что земля вокруг лежала скудная, унылая на вид, персы заметно повеселели, принялись горячить коней, приветствовать нестерпимо жарящего с ясного небосвода Митру. В тот же день они принесли жертвы богу солнца и далее поехали без всякой спешки под звуки заунывно гудящих дудок, под дробь барабанов, с песнями и скачками на скорость, с танцами на спинах лошадей. Путь часто прерывали охотой и долгими стоянками в мелких и бедных деревушках, где жили подданные Кира.

В знак уважения к Нур-Сину, с которым за это время царь и его окружение сошлись коротко, Кир сделал крюк и доставил посольство к самым границам Элама, откуда открывался прямой и безопасный путь к Тигру и далее на Вавилон. Это было незабываемое путешествие. Нур-Сину было о чем рассказать, а молодому правителю что послушать.

Случилось так, что перед расставанием Кир пригласил Нур-Сина на охоту. Они отправились вдвоем, заехали далеко, добрались до небольшого, поросшего камышом озерка, где было полным-полно дичи. Набили уток, гусей, вечером развели костер, устроились возле огня — возвратиться к каравану решили поутру, с приходом света. Огонь хозяин этой земли развел собственными руками. Ранее в глазах Нур-Сина подобная простота казалось немыслимой для отмеченного царственностью правителя, пусть даже его страна невелика и небогата, но теперь после стольких дней совместного пути, после долгого блуждания по горам, по краю пустыни,[71]такое разделение обязанностей между старшим и младшим уже не вызывало удивления. Кир никогда не обращал внимания на условности, чем сразу пробудил в душе вавилонянина добрые чувства.

Они принесли в дар небожителям — кто золотоносному Митре, кто Мардуку, — кусочки жареного мяса, отлили богам немного вина, затем сытно поели. Когда же пришел мрак, и небо потяжелело от звезд, Нур-Сину припомнилась Луринду. Как она там, его смоквочка? Нашла ли наложницу, а может, свершилось чудо и дома его ждет жена с туго набитым наследниками животом. Вот была бы радость!..

Он вздохнул.

Кир поинтересовался, что печалит многомудрого Нур-Сина, и тот не удержался, поведал о своей беде, о наказании, которому подверг его Мардук, лишив любимую женщину желанного ребенка.

— Это что, возмездие? — спросил Нур-Син. — Или, может, испытание? — он пожал плечами. — Может, и так. Все равно обидно. К кому мне обратиться? К Митре, к Ахурамазде, к Яхве? К создавшему мир Мардуку, наконец? Не знаю. Сколько их богов? Наши жрецы говорят, столько, сколько звезд на небе, но что-то мне не верится, чтобы светила, блуждающие по небу, могли помочь мне. Священный огонь? Эта стихия тонкая, неземная, чуждая человеку. Слова Заратуштры весомы, я, конечно, готов пойти в бой, чтобы восторжествовал свет, чтобы моя Луринду была счастлива, чтобы мой дом огласил ребячий крик, но с кем мне сражаться? И чем?

Он замолчал, потом с грустью добавил.

— Надеюсь, я не досадил тебе своими заботами?

— Нет, благородный, — ответил сидевший по другую сторону костра правитель Парса.

Он жарил дичь на утро, при этом старался, чтобы языки священного пламени ни в коем случае не касались птичьих тушек, на глазах набухавших вкуснейшими румяными корочками.

— Я полон другими заботами, — продолжил царь, — но что значит разность наших интересов, стремлений, обязанностей, когда мы здесь вдвоем. Когда толкуем о главном, судим богов, спрашиваем себя — все ли покрывается их волей или нам, пусть даже осененным царской избранностью, следует дерзать и что-то брать на себя? Сначала доказывать себе и только потом другим, что есть добро и зло. Это, благородный Нур-Син, и есть величайшее наслаждение.

Он помолчал, потом признался.

— Ты мне сразу понравился, Нур-Син. Твое знание не обременительно, оно просторно, в нем вольно жить любознательному человеку, а я, поверь, действительно любознательный человек. Мой народ туп и дик, но он честен, благороден, храбр, значит, достоин лучшей доли, чем ломать спины на чужих, воевать за чужих. Я решил попробовать себя на другом отличном от повиновения поприще, и мои люди поддержали меня. Они верят мне не бездумно, не по принуждению, а с той же верой в свое предназначение, какая и мне не дает жить спокойно. Я спросил их, не пора ли? Они ответили, ты — царь, тебе решать. Если решишься дерзнуть, мы последуем за тобой.