– Знаете, – продолжал Уилл, удерживая его – удерживая только потому, что больше ему нечего было делать, оставалось только уползти в свою келью в Санатории. – Забавно, что мы никогда не встречались в Петерскилле, при том, что вам покровительствует миссис Хукстраттен. Хотя, конечно, она скорее подруга моей матери, а у нас с Элеонорой свой собственный круг общения… Сколько вам лет, вы сказали?

Вроде простой вопрос, прямой, самый обычный, но похоже, что у Чарли и с этим сложности. Вынул темные очки из кармана, протер их о рукав, старательно зацепил сначала одну дужку за ухо, потом другую. И только тогда ответил:

– В июле мне исполнится двадцать шесть.

Двадцать шесть. Какой прекрасный возраст. Горько-сладкая ностальгия. Давно ли самому Уиллу исполнилось двадцать шесть лет? Где тот некогда жизнерадостный, здоровый человек, счастливо женатый, словно окруженный сияющим нимбом, укрытый верой в собственное бессмертие? На мгновение Уилл испытал почти необоримое желание схватить Чарли за руку, перейти с ним на другую сторону улицы, в «Красную луковицу», посидеть там, пропуская частые рюмочки виски и высокие пенящиеся стаканы пива, сравнить детские воспоминания о Петерскилле. Может быть, они были знакомы с одними и теми же девочками, может быть даже, с одними и теми же девушками танцевали, гуляли… Однако Уилл поборол искушение.

– Нас разделяет всего пять с половиной лет, – пробормотал он. – Пять с половиной, ну, пусть шесть. Странно, что мы никогда не встречались – должно быть, вращались в разных кругах…

– Несомненно, так оно и было. Послушайте, Уилл, мне правда пора. – Чарли пожал ему руку. – Рад был поговорить с вами.

– И я тоже.

Уилл остался стоять, наблюдая, как Чарли сворачивает за угол и исчезает из виду. Затем он и сам направился в сторону Санатория. Скоро подадут ужин, и хотя еда не особо его привлекала, в столовой он вновь встретится с Элеонорой – хоть какое-то утешение. Правда, придется вновь делить ее с Линниманом, Беджером, доктором Келлогом и толпой дам, озабоченных правильным питанием. Он выслеживал Элеонору до двери того таинственного дома на Джордан-стрит, словно ревнивый рогоносец, он молча сидел за столом рядом с ней, как ручная обезьянка, но что поделать, – это его жена и приходится довольствоваться тем, что остается на его долю.

А как же она была хороша, как сияло ее лицо, когда она возвратилась от этого врача!

Спасти его могла только ложь.

Поезд грузно вползал на станцию. Носильщики спешили к нему; мальчишки, торговавшие акциями «Пуш», «Грано-Фруто» и «Бита-Мальта», занимали свои позиции, расталкивая людей, пришедших встретить родных или знакомых. За одним из блестящих окошек поезда скрывалась миссис Хукстраттен – тетя Амелия, она жадно всматривалась в этот город, Мекку вегетарианцев, трепеща от сладостного предчувствия, какое сам Чарли испытывал в день своего приезда. Как поведать ей, что все лопнуло, погибло, обратилось в ничто? Как рассказать, что ее вложения в «Иде-пи» – все, до последнего цента, провалились в бездонный кошелек Бендера, будто камень, ухнувший на дно колодца? Как признаться, что нет веселых работников, беззаботно посвистывающих над золотыми горами прожаренных кукурузных хлопьев; нет офиса, обставленного мебелью красного дерева; не существует ни конвейера, ни фабрики, ни продукции? Как мог он открыть ей, что «Иде-пи» породила лишь неоплаченные счета и судебные иски?

Он не может признаться в этом – и не признается. Поднимаясь со скамьи и ввинчиваясь в уплотняющуюся толпу, Чарли ощутил в себе достаточно сил, чтобы побороть страх и отчаяние, словно ядом наполнявшие его кровь. Он почувствовал, как на лице его проступает улыбка, как язык начинает сочиться сладостной ложью. Ничто в прежней его жизни не могло сравниться с невыносимым напряжением этой минуты – ни самая безумная болтовня, ни повергающая в отчаяние комбинация карт, ни удачный удар по бильярдному шару, ни обхаживание Уилла Лайтбоди… Сегодня он пройдет крещение огнем.

В кармане пиджака лежали аккуратно упакованные в большой конверт голубые с золотом акции «Иде-пи», предназначенные в подарок миссис Хукстраттен, – очень красивые и совершенно бесполезные. Точно такие же он всучил Уиллу в обмен на его чек. На сгибе правой руки Чарли держал наготове, словно букет, последний подложный образец продукции в красно-бело-голубой упаковке. Отступать некуда. Забыть о Бендере, не искать путей к отступлению – для него существует только этот миг и больше ничего. Улыбаясь, Чарли стоял на платформе. Глаза его горели, спина распрямилась. Час пробил, и он шагнул вперед, встречая свою судьбу.

Как когда-то Элеонора Лайтбоди, миссис Хукстраттен вышла из поезда в сопровождении множества тащивших ее багаж носильщиков. Дорожный костюм из ярко-синей материи, туго затянутая в корсет талия, ярко сверкающие перья на шляпе, меховой палантин. Маленькая, подвижная – ростом чуть выше ребенка, но крепкая, как железо – миссис Хукстраттен ворчливо раздала всем указания и в мгновение ока пронеслась мимо Чарли.

– Тетя Амелия! – крикнул Оссининг, преодолевая спазм в горле.

Они обнялись.

– Чарльз, мой Чарльз, – заворковала она, похлопывая его по плечу и обдавая ароматической смесью духов и пудры. – Дай же мне поглядеть на тебя, – потребовала старуха, отступая на расстояние вытянутой руки. Ее глаза, увеличенные толстенными линзами очков, казались заключенными в аквариум рыбками. На ее взгляд Чарли выглядел неплохо, разве что отощал. – Что с твоим костюмом? – возмущенно прищелкнула языком она. – Можно подумать, что ты в нем спал.

– Ну да, – пробормотал он, растерявшись, но сумел-таки удержать на лице притворную улыбку (он ведь и в самом деле спал в этом костюме вот уже три дня подряд). – Бизнес, сами понимаете. У меня почти ни на что не остается времени. Кстати, раз уж речь зашла о бизнесе, – его улыбка стала еще шире, – вот – это для вас. – И он протянул тете Амелии последнюю, единственную в мире упаковку «Иде-пи».

Разинутый рот так и остался открытым. Мягко заблестели глаза. Вокруг толклись коммивояжеры, торгующие акциями юнцы и престарелые пары из Огайо, но Амелия Хукстраттен приняла из его рук размалеванную картонную коробку и прижала ее к груди, точно редкостное сокровище. Три носильщика, сгибавшиеся под тяжестью ее багажа, покорно ждали, созерцая этот обряд с бесстрастием индийских йогов.

– Чарльз, – выдохнула она, словно ей не хватало воздуха, чтобы выразить всю глубину переполнявших ее в ту минуту эмоций. – О, Чарльз, я так горжусь тобой.

В кэбе по пути в Санаторий, покуда Чарли ломал себе голову в поисках хоть сколько-нибудь приемлемого объяснения, почему он не может помочь тете Амелии занести вещи в ее комнату, миссис Хукстраттен продолжала изливать свои чувства.

– Я горжусь, что ты выбрал себе такое поприще, Чарльз, – твердила она, и глаза ее сияли восторгом в сгущающихся вечерних сумерках. – Ты посвятил свою жизнь общему благу, а заодно и себе проложишь путь наверх. Это – да, это почти что крестовый поход. Подумать только, сколько пищеварительных систем «Иде-пи» спасет от расстройства… Хотела бы я, чтобы все эти Морганы и Рокфеллеры ставили перед собой столь же благородные цели. Боюсь, большинство наших богатеев и нуворишей думает только о деньгах. Стыд и позор, вот что я тебе скажу – это стыд и позор.