Он был так удивлен, что остановился. Лоутер с раздраженным видом оглянулся. Увидев Ллойда, он нехотя сказал:

– Леди Эйбрауэн, вы, кажется, знакомы с лейтенантом Уильямсом?

«Если она станет отрицать, – подумал Ллойд, – я напомню ей, как она со мной целовалась, на Мэйфэр, в темноте – какой это был долгий, горячий поцелуй».

– Как я рада снова вас видеть, мистер Уильямс, – сказала она, протягивая руку для рукопожатия.

Когда он коснулся ее руки, кожа была теплая и нежная. Его сердце затрепетало.

Лоутер произнес:

– Уильямс сказал, его мать тут была служанкой.

– Я знаю, – ответила Дейзи. – Он рассказывал мне об этом на балу в Тринити. Он упрекал меня в снобизме. И, должна со стыдом признаться, был совершенно прав.

– Как вы великодушны, леди Эйбрауэн, – чувствуя себя неловко, произнес Ллойд. – Сам не знаю, с какой стати мне было говорить вам такое.

Она казалась не такой нервной, какой он ее запомнил: может быть, просто повзрослела.

– Однако сейчас мать мистера Уильямса – член парламента, – сказала Дейзи Лоутеру.

Тот остолбенел.

– А как поживает ваша подруга-еврейка Ева? Насколько я помню, она вышла замуж за Джимми Мюррея.

– У них уже двое детей.

– Удалось ей забрать родителей из Германии?

– Как приятно, что вы и это помните, но – нет, к сожалению, Ротманам не дают разрешения на выезд.

– Мне ужасно жаль. Это, должно быть, очень мучительно для нее.

– Конечно.

Лоутера явно раздражал этот разговор о горничных и евреях.

– Возвращаясь к тому, о чем мы говорили, леди Эйбрауэн…

– Позвольте с вами попрощаться, – сказал Ллойд. Он вышел из зала и взбежал по лестнице на свой этаж.

Собираясь ложиться спать, он внезапно поймал себя на том, что поет последний гимн сегодняшней службы:

II

Через три дня Дейзи писала письмо своему сводному брату Грегу. Когда началась война, он послал ей такое чудесное письмо, чувствовалось, что он очень обеспокоен. С тех пор они переписывались практически каждый месяц. Он рассказал ей, как встретил в Вашингтоне на И-стрит свою старую любовь Джеки Джейкс, и спрашивал Дейзи, отчего девушка может так броситься бежать. Дейзи не могла себе представить. Она так и написала, пожелала ему удачи и на этом закончила письмо.

Она посмотрела на часы. Через час у курсантов обед, занятия уже закончились, и она вполне могла застать Ллойда в его комнате.

Она поднялась в помещения прислуги на верхнем этаже. Молодые офицеры писали или читали, сидя или лежа на кроватях. Ллойда она нашла в тесной комнатке с зеркалом от пола до потолка – он сидел у окна и изучал какую-то книгу с иллюстрациями.

– Что-нибудь интересное читаете? – сказала она.

Он вскочил.

– Здравствуйте, вот так сюрприз!

Его лицо заливал румянец. Наверняка он все еще к ней неравнодушен. С ее стороны было очень жестоко его целовать без намерения развивать отношения, но ведь это было четыре года назад, тогда они оба еще были детьми. Он должен был уже с этим справиться…

Она взглянула на книгу, которую он держал. На немецком языке, с цветными изображениями кокард.

– Мы должны разбираться в немецких знаках различия, – объяснил он. – Большую часть информации мы получаем, допрашивая военнопленных, немедленно после того, как взяли их в плен. Некоторые, конечно, говорить отказываются, и допрашивающий должен быть в состоянии определить по одному виду пленных, каково его звание, к каким войскам он относится, из пехоты он, кавалерии, артиллерии или из подразделения специалистов – ветеринаров, например, – ну, и так далее.

– Так вас здесь этому учат? – с насмешкой сказала она. – Разбираться в немецких кокардах?

Он рассмеялся.

– В том числе и этому. Об этом я могу вам сказать, не выдавая никаких военных секретов. А почему вы в Уэльсе? Мне странно, что вы не стараетесь внести свой вклад в работу для нужд фронта.

– Ну вот опять! – сказала она. – Упреки, нравоучения. Вам кто-нибудь сказал, что женщинам это нравится?

– Прошу прощения, – неловко сказал он. – Я не хотел вас упрекать.

– Как бы там ни было, а никакой работы для нужд фронта не ведется. Установлены аэростаты заграждения, чтобы защищать нас от немецких самолетов, которые и так не летят.

– По крайней мере, в Лондоне у вас была бы бурная светская жизнь.

– Знаете, раньше это было самым главным в жизни, – сказала она. – А сейчас – нет. Должно быть, я старею.

Видимо, была другая причина, почему она уехала из Лондона, но она не собиралась ему говорить.

– А я вас представлял себе в форме медсестры, – сказал он.

– Даже не думайте. Терпеть не могу больных. Но прежде чем я получу от вас очередной упрек, взгляните вот на это, – она дала ему принесенную фотографию в рамочке.

Нахмурившись, он стал внимательно ее рассматривать.

– Где вы ее взяли?

– Просматривала коробку со старыми фотографиями в чулане на первом этаже.

Это была групповая фотография, сделанная на восточной лужайке Ти-Гуина летним утром. Посередине был молодой граф Фицгерберт с большой белой собакой у его ног. Девушка рядом с ним наверняка была его сестра Мод, которую Дейзи никогда не видела. По обе стороны от них выстроились сорок или пятьдесят человек мужчин и женщин в униформе слуг.

– Посмотрите на дату, – сказала Дейзи.

– Тысяча девятьсот двенадцатый, – прочитал Ллойд вслух.

Она смотрела на него, ожидая, какую реакцию вызовет у него фотография.

– А ваша мать здесь есть?

– О боже! Должна быть! – Ллойд пригляделся. – Кажется, да, – сказал он, помолчав с минуту.

– Покажите мне ее.

Ллойд показал.

– Кажется, это она, – сказал он.

Дейзи увидела худенькую симпатичную девушку лет девятнадцати с кудрявыми волосами под белым чепчиком служанки и с улыбкой, более чем указывающей на озорство.

– Да она же просто очаровательна! – сказала Дейзи.

– Во всяком случае, тогда была, – сказал Ллойд. – Сейчас ее чаще называют великолепной.

– А с леди Мод вы когда-нибудь встречались? Как вы думаете, это она стоит рядом с Фицем?

– Я с ней всю жизнь встречался, время от времени. Они с моей мамой вместе были в движении суфражисток. Я ее не видел с тридцать третьего года, когда мы ездили в Берлин, но на фотографии – определенно она.