Он появился из гостиной.

– Должно быть, вы чувствуете себя получше, – сказал он. – У вас смущенный вид.

– Смущенный – не то слово, – сказала она. – Я бы сказала, что сгораю со стыда, и даже это было бы преуменьшением. – По правде сказать, все было не так просто. Она содрогалась, думая о том, какой он видел ее, – но, с другой стороны, он вовсе не казался шокированным.

Он зашел в ванную и поднял оставленную ею одежду. По-видимому, женские кровотечения не вызывали у него особого отвращения.

– А куда вы положили простыни? – спросила она.

– Я нашел большое корыто в цветочной комнате и замочил их там в холодной воде. Может быть, я положу в холодную воду и платье?

Она кивнула.

Он снова исчез. «Откуда у него такие знания и самостоятельность? Наверное, он научился всему этому на испанской войне», – подумала она.

Она услышала, что он ходит по кухне. Он вернулся с двумя чашками чая.

– Вы наверняка терпеть не можете эту штуку, но от этого вам станет лучше. – Она взяла чай, и он протянул ей две белые таблетки. – Это аспирин, может, он немного облегчит боль.

Она взяла таблетки, проглотила и запила горячим чаем. Ллойд всегда поражал ее своей взрослостью не по годам. Она вспомнила, как уверенно он отправился искать в зале «Гэйети» пьяного Малыша.

– Вы всегда таким были, – сказала она. – Действительно взрослым, когда остальные – все мы – лишь делали вид.

Она допила чай, и ее стало клонить в сон. Он унес чашки.

– Я подремлю чуть-чуть, – сказала она, – а если совсем засну, вы посидите здесь?

– Я посижу столько, сколько вы пожелаете, – сказал он. И добавил что-то еще, но его голос звучал уже где-то вдали, и она заснула.

III

После этого Ллойд стал проводить вечера в маленькой квартирке экономки.

Он ждал этого весь день.

Он спускался на цокольный этаж в начале девятого, когда обед в столовой заканчивался, а горничная Дейзи уходила на ночь домой. Они сидели друг напротив друга в двух старых креслах. Ллойд приносил книжку, по которой занимался – у него всегда было «домашнее задание», по которому утром писали тесты, – а Дейзи читала какой-нибудь роман; но в основном они говорили. Они обсуждали события, произошедшие за день, беседовали о прочитанном и рассказывали друг другу истории из своей жизни.

Он вспоминал свое участие в битве на Кейбл-стрит.

– Мы стояли в толпе мирных горожан, а на нас шли конные полицейские, орущие про грязных евреев, – рассказывал он ей. – Они били нас дубинками, толкали в стеклянные витрины.

Она была вместе с фашистами заблокирована в «Тауэр-гарденз» и никакой битвы не видела.

– А в газетах все описывали по-другому, – сказала Дейзи. Она тогда верила газетам, писавшим, что это были уличные беспорядки, организованные хулиганами.

Ллойда это не удивило.

– Моя мама неделю спустя видела в олдгейтском кинотеатре «Эссольдо» ролик новостей, – вспомнил он. – И тот комментатор – с таким звучным голосом – произнес: «От независимых наблюдателей полиция не получила ничего, кроме похвал». Мама сказала, что весь зал просто лег от хохота.

Дейзи потрясло его недоверчивое отношение к новостям. Он сказал ей, что большинство английских газет замалчивали статьи о зверствах армии Франко в Испании, но раздували каждое негативное сообщение о действиях правительственных войск. Она согласилась, что приняла как истину мнение Фицгерберта, что мятежники – благородные христиане, освобождающие Испанию от угрозы коммунизма. Она ничего не знала о массовых казнях, об изнасилованиях и грабежах, творимых солдатами Франко.

По-видимому, ей никогда не приходило в голову, что газеты, принадлежащие капиталистам, могли замалчивать новости, показывающие в плохом свете консервативное правительство, военных или бизнесменов и хватались за любой случай нарушений у активистов профсоюзов или левых партий.

Ллойд и Дейзи говорили о войне. Наконец-то начались военные действия. Британские и французские войска высадились в Норвегии и боролись за контроль над ней с немцами, которые сделали то же самое. Газетам не удалось скрыть факт, что у союзников дела пока шли отвратительно.

Отношение Дейзи к Ллойду изменилось. Она больше не флиртовала. Она всегда была рада его видеть, и обижалась, если он вечером запаздывал, и поддразнивала иногда; но никогда не кокетничала. Она рассказала ему, как все были огорчены, что она потеряла ребенка: Малыш, Фиц, Би, ее мать в Буффало, даже ее отец Лев. Она не могла избавиться от беспричинного ощущения, что сделала что-то постыдное, и спрашивала его, не считает ли он, что это глупо. Он не считал. Что бы она ни делала, он никогда не считал, что это глупо.

Они говорили о личном, но физически держались друг от друга на расстоянии. Он бы не стал пользоваться возникшей между ними близостью после того вечера, когда у нее случился выкидыш. Конечно, память о произошедшем будет вечно жить в его сердце. Когда он смывал кровь с ее живота и бедер, в этом не было ничего чувственного, ни в малейшей степени, лишь бесконечная нежность. Как бы там ни было, существовала опасность для жизни, и он не имел права на дальнейшие вольности. Он так боялся быть неверно понятым, что обращал особое внимание на то, чтобы никогда к ней не прикасаться.

В десять часов она делала какао, которое он обожал, – а она говорила, что тоже любит, – но у него было подозрение, что она просто хочет сделать ему приятное. Потом он прощался и уходил наверх в свою спальню на третьем этаже.

Они вели себя как старые друзья. Ему нужно было не это, но она была замужняя женщина, и на большее ему рассчитывать не приходилось.

Он почти не вспоминал о ее положении в обществе. Однажды она ошарашила его сообщением, что собирается посетить бывшего дворецкого Фицгербертов Пила, который жил в домике за оградой их владений.

– Ему восемьдесят лет! – сказала она Ллойду. – Я уверена, что Фиц совершенно забыл о нем. Я должна посмотреть, как он живет.

Ллойд удивленно поднял брови, и она добавила:

– Я должна убедиться, что у него все в порядке. Это мой долг как члена семьи Фицгербертов. Богатые семьи обязаны заботиться о своих слугах, когда те состарятся, вы разве не знали этого?

– Да как-то забыл.

– Вы со мной пойдете?

– Конечно.

На следующий день было воскресенье, и они пошли с утра, так как у Ллойда не было занятий. Состояние домика Пила их обоих потрясло: краска облезала, обои отклеивались, занавески были серыми от угольной пыли. Единственным украшением был ряд фотографий, вырезанных из журнала и прикрепленных к стене: король с королевой, Фиц и Би, еще разные аристократы. В доме много лет не убирали как следует – там стоял запах мочи, табака и гниения. Но Ллойд понимал, что в этом нет ничего необычного, если в доме живет старик, получающий маленькую пенсию.