Исполнительная миссис Гринэйкр явилась с чаем на подносе и включила газовый камин. И захлопнула окно: Эдвард настаивал на своем желании спать на сквозняке. Диана попросила подать ей сумочку и, снова оставшись одна, нанесла на скулы немного сухих румян. Эдвард наверняка зайдет к ней попрощаться перед тем, как уедет в контору.

– Выглядишь лучше, дорогая, – отметил он, когда заглянул к ней. – Имей в виду: согласно последнему указу правительства, нам теперь до самого сентября запрещено включать обогреватели.

– Боже! Тогда выключи.

– Вот еще! Ты больна. Я не допущу, чтобы ты мерзла. Выздоравливай, милая. Сегодня я немного задержусь – съезжу к врачу.

– А, да.

Он наклонился поцеловать ее, и она ощутила запах лавандовой воды и масла для волос – ароматы, которые когда-то вызывали у нее волнение.

– Береги себя.

– Извини за мой ужасный вид.

– Никакой он не ужасный! Ты прекрасно выглядишь. Я люблю тебя – помнишь? – как всегда.

– И я тебя люблю.

Он ушел. Она слышала, как он разговаривает с миссис Гринэйкр, затем хлопнула входная дверь. Отпивая чаю, она размышляла о том, как часто в последнее время они говорили друг другу одно и то же. Эти слова сделались чем-то вроде обязательного припева, не столько изъявлением чувств, сколько попыткой наложить шов, без которого все утечет наружу, как кровь. Эта мысль напугала ее: казалось невероятным, почти немыслимым, чтобы то, чего она так долго желала, не принесло ей безумной радости. Скорее, ее отсутствие должно было так ужасать, чтобы она даже думать об этом не смела. Раньше ей казалось, что недовольство вызвано неопределенностью: сначала тем, что он никак не решался уйти от Вилли к ней, но потом ушел, однако хоть и жил с ней, разводиться не спешил, и вот теперь созрел. Но ее чувство, это разочарование, оказалось стойким, осложненным с недавних пор нравственным обязательством быть без ума от любви к тому, кто пожертвовал ради нее всем. И где-то, глубоко погребенный, потому что определенности в этом случае она совсем не желала, в ней жил страх, что и он чувствует то же самое – точно так же разочарован, ощущает ту же потребность вновь и вновь признаваться в огромной любви к ней, чтобы оправдать свой поступок. Поэтому каждый день, а зачастую и по нескольку раз в день – вернее, за вечер, – они ритуально провозглашали вслух свою любовь, хотя ей это приносило все меньше и меньше утешения.

И ведь их жизнь далеко не сплошной сироп и сияющий свет, неважно, искусственный или настоящий. Случаются и треволнения… И вот теперь, потому что она чувствовала себя совсем разбитой и ни на что другое не хватало сил, пришлось лежать и думать о них.

Одни каникулы в середине семестра, когда Иэн и Фергус приехали к ним, выдались ужасными. Мальчишки учились в одной закрытой школе и большинство каникул, если не все, проводили у своих бабушки и дедушки в Шотландии. Едва они появились в доме, как она почувствовала их враждебность, и не только к Эдварду, но и к ней. У старшего Иэна, которому было почти семнадцать, эта враждебность приобрела форму молчаливости и решимости ничему не удивляться. Фергус, двумя годами младше его, был больше склонен к бессмысленным похвальбам, рассказам о том, как он обставлял соперников в играх или на экзаменах, или просто осаживал их язвительными репликами. Когда Эдвард обращался к мальчишкам, ему отвечали нехотя. Он отнесся к ним по-доброму, сводил их всех на «Николаса Никльби», а потом поужинать. И спросил, чем еще они хотели бы заняться, а в ответ услышал, что они как-нибудь разберутся сами. Что они и сделали, проболтавшись где-то всю субботу и не соизволив даже объяснять, где были. К Джейми, который с нетерпением ждал приезда братьев, они тоже отнеслись пренебрежительно.

Она приготовила для них просторную комнату на верхнем этаже, и когда показывала ее, сказала:

– Эта комната будет вашей, чтобы вам было где оставить свои вещи до следующего приезда.

Ей ответил Иэн:

– Это ни к чему, мама. Мы не приедем. Нам лучше в Шотландии.

Вместе с Эдвардом она отвезла их на вокзал на машине, проводила и расплакалась. Он очень ласково утешал ее, говорил, что тут уж ничего не поделаешь – война и все прочее, так что в Шотландии им было лучше. Но она потеряла их, и поскольку чувствовала свою вину за это, ей хотелось переложить ее на Эдварда.

Потом, сравнительно недавно, у них случилась настоящая ссора из-за ночей, которые он провел в Саутгемптоне. Он уезжал туда раз в неделю и две недели назад позвонил сообщить, что останется там еще на ночь. Ей мгновенно вспомнилось, как в войну он обманывал Вилли. Тогда он звонил ей или обещал позвонить с каким-нибудь объяснением, от которого, как он говорил, «все распрекрасно уладится». Может, теперь он так же поступал и с ней, с Дианой, и едва эта мысль мелькнула в голове, она уже не могла отделаться от нее. Ей лучше, чем кому-либо, было известно, насколько он влюбчив; и лучше, чем кто-либо, она замечала, что в постели с ней он уже не проявляет прежнего энтузиазма. Так что, очевидно, – или, по крайней мере, весьма вероятно, – он ложится в постель с кем-то еще. Она пыталась дозвониться ему в отель, где, по его словам, он остановится, и услышала, что его нет в номере. Когда он вернулся домой, она начала расспросы.

– Я же был в ресторане! – воскликнул он. – Болваны, неужели не могли поискать меня, послать кого-нибудь за мной? Кстати, а зачем ты мне звонила? – немного погодя спросил он.

– Хотела узнать, где ты.

– Я же предупредил, где я буду.

– Да, но дозвониться до тебя я не смогла.

– Не по моей вине, – возразил он. – На следующей неделе я с ними об этом поговорю. А где, по-твоему, я мог быть? – спросил он.

– Этого я не знаю. Но конечно же, думала, что ты в отеле, иначе не звонила бы туда.

– Я имел в виду – когда не застала меня на месте. – Его взгляд стал жестким: она знала, так бывает, когда он злится.

– Понятия не имею, дорогой. Просто волновалась, – если бы в этот момент ей пришло в голову сказать что-нибудь вроде «ведь ты так дорог мне» или «я так беспокоилась, как там твой бедный животик» (его несварение нет-нет да обострялось), все улеглось бы, но она не додумалась. После краткой паузы, во время которой миссис Гринэйкр подала сыр и сельдерей, он продолжал допытываться: так где же, по ее мнению, он мог быть?

– Я думала, вдруг ты с какой-нибудь молоденькой красоткой…

Он взбесился, ничуть не польщенный, просто вскипел. В этой злости был тот оттенок преувеличенной обиды, которая ассоциировалась у нее с людьми, несправедливо обвиненными на этот раз в том, в чем им случалось часто провиниться. Наконец она извинилась – приниженно, со слезами на глазах, – и он простил ее. Поразмыслив, она была вынуждена устало признать, что добилась лишь одного: заронила мысль об измене ему в голову.

Бывали и радостные моменты – или, скорее, лучшие времена. К примеру, Пасха в Хоум-Плейс. Дюши проводила там несколько недель на праздниках, и ее с Эдвардом пригласили в гости на длинные выходные.