Ответ Движения — и, в некотором смысле, весь чернильный эксперимент — базируется на предпосылке, что видение включает в себя процесс «вчувствования» в то, что вы видите, и что чувство — это нечто, что случается через зрение. Эта идея прошла долгий путь с момента ее возникновения в немецкой эстетической теории около 1871 года, в особенности под ее английским названием — эмпатия.

Эмпатия в последние годы обсуждалась даже больше, чем зеркальные нейроны, и одна научно-популярная книга за другой ставит ее в центр того, что значит «быть человеком». Некоторые оппоненты, такие как Пол Блум, возражают против этого: если эмпатия предвзято относится к знакомому и привлекательному, имеет преимущество перед количественными фактами (мы больше сочувствуем одному ребенку, упавшему в колодец поблизости от нас, чем тысячам безвинных жертв где-нибудь далеко), определенно является признаком ума «узкого, ограниченного и не имеющего базовых познаний в арифметике», то без нее мы сможем принимать более эффективные решения, касающиеся сложных проблем.

Обсуждения теста Роршаха могут привнести в сегодняшние дебаты полезные точки зрения, поскольку с момента его рождения в спорах о том, должна ли психиатрия заниматься определением диагнозов или же понимать людей, история теста балансировала на грани двух конкурирующих мнений: теории «вчувствования» в точку зрения других людей и «другого подхода, предполагающего сохранение дистанции в целях рациональной объективности».

Работа Стивена Финна, в частности, может быть использована для того, чтобы придать новую форму дискуссиям вокруг эмпатии. Излагая методику К/ТА, он утверждал, что эмпатия делает три разные вещи. Это способ сбора информации: вы понимаете людей, чувствуя их боль или представляя ситуацию с их точки зрения, а не просто наблюдая за их поведением. Это интерактивный процесс: в то время как терапевт пытается понять, человек, который хочет быть понятым, «одновременно наблюдает за мной и дает мне информацию, которая помогает лучше узнать его внутренний мир». И наконец, эмпатия — целебный элемент сама по себе: сочувствие может исцелить. Многие из клиентов Финна говорят ему, что чувство того, что их так глубоко поняли, изменило их жизнь. Эти три способа сопереживания могут указывать в разных направлениях: мошенник может быть чрезвычайно чувствительным и способным читать людей, быть «сочувствующим» в одном плане, однако бесчувственным социопатом в том, как он распоряжается полученной информацией. Исходя из этого аргументы Блума подтверждают недостатки эмпатии как инструмента сбора информации, но они упускают из виду ее ценность в качестве средства установки взаимосвязи и исцеления.

Возможно, самым ценным напоминанием о том, что может нам дать тест Роршаха, является то, что эмпатия — вопрос не только слов и рассказов. Эмпатия — это видение: нужно прочувствовать мир и понять, что в нем есть нечто, с чем мы связаны, связаны через тело. Эмпатия — это рефлекторная галлюцинация, ответ Движения. Она требует не только воображения или определенной чувствительности, но и чувствительного и грамотного восприятия. Вы не почувствуете чьи-то эмоции до того, как увидите этих людей такими, какие они есть, до того, как посмотрите на мир их глазами.

Я открыл для себя культурный аспект чернильных пятен не как практикующий психолог или яростный бунтарь против личностного тестирования. Я не ломал копий по поводу того, должен ли этот тест, в любой из его ипостасей, находиться на втором месте или на девятом. Как и большинство людей, с которыми я говорил, я был очень удивлен, когда узнал, что он до сих пор используется в клиниках и при судебных разбирательствах. Слово «Роршах» тоже было для меня странным. Что это — человек, место или вещь? И я практически ничего не знал о жизни Германа Роршаха. Что я знал — так это то, что я видел все на свете, что люди именовали тестом Роршаха. Я видел чернильные пятна — или думал, что видел их, — и я хотел узнать больше.

Моим первым шагом стало прохождение настоящего теста. Именно тогда я узнал, что далеко не каждый знает, как его проводить, а эксперты, как правило, не склонны идти навстречу такому праздному любопытству. Я искал кого-то слегка разочаровавшегося, кого-то, кто знал бы все формулы и техники, но все еще рассматривал тест как исследование, то, о чем можно поговорить. В итоге я обратился к доктору Рэндаллу Феррису.

В своем кабинете он сел напротив меня, слегка сбоку, достал блокнот для записей и протянул мне картонную карточку из папки. «Что вы видите?»

В карточке V я, конечно же, увидел летучую мышь. В карточке VIII — «ведьму зимы». В той, которую называют «карточкой суицида», — «большую дружелюбную лопоухую собачку».

«Ох!» — выдохнул я, когда мне дали карточку II, пораженный ее красным цветом, хотя я и знал, что не все карточки Роршаха черно-белые. «Аффективный шок», — записал Феррис.

Я сказал, что на карточке III можно видеть «людей, которые держат ведра», а серые вкрапления «заставляют думать, будто эти люди движутся». Позже, когда я узнал достаточно, чтобы обсуждать с ним технические детали, Феррис сказал мне, что это могло быть ответом Оттенка, — нечто серое движется или пребывает в напряжении. По словам Ферриса, многие ответы Оттенка предполагали внутренне беспокойство. Но в моем ответе присутствовало также Совместное Движение, и это был распространенный ответ. «Так что в целом все хорошо».

Все это заняло около часа, и в конце недели я вернулся к нему, чтобы узнать основные интерпретации и результаты. Сработал ли тест? Наша сессия не была предназначена для того, чтобы поставить мне диагноз, оформить судебный иск или начать курс лечения, так что в этом смысле — не сработал. Ему просто нечего было делать. По мере того как специалист излагал результаты, они казались мне все более показательными, а взгляд доктора Ферриса на мою личность — весьма проницательным. Что поразило меня больше всего, так это десять карточек, столь богатых содержанием и странных, в любом случае достаточно привлекательных для меня, чтобы провести следующие несколько лет, исследуя их историю и их силу. Феррис даже сказал мне, что я был слегка одержим.

По сей день я не совсем понимаю, что делать с цветом в карточках. «Разноцветные пятна — плохие», и их расцветка «оказывает отталкивающий эффект на любого живописца» — так сказала Ирена Минковска, художница и жена невролога, лично знавшая Германа и Ольгу Роршах. С этим согласилась ее свояченица Франциска Минковска, еще одна подруга четы Роршах по Казани 1909 года. Она переехала в Париж в 1919 году и позднее написала крупное психологическое исследование о Винсенте Ван Гоге. А когда она проводила тест Роршаха с различными парижскими художниками того времени, — хотел бы я знать, с кем именно, — то, по ее словам, все они реагировали на цвета очень негативно.

Цвет может быть слабым местом чернильного теста, и об этом говорит то, что в самом конце жизни Роршаха началась разработка новой версии теста, — вместе с его другом, художником и психологом Эмилем Люти, — и в этой версии цвету уделялось особое внимание. Но все же после того как «цветовой шок» стал считаться скверным признаком, диагностирующим «невроз», более масштабная идея Роршаха о том, что цвет связан с эмоциями, превратились в «ребенка, которого выплеснули вместе с водой». Исследования темы цвета в тесте Роршаха не проводилось почти полвека. Факт остается фактом: люди часто боятся отвечать на цветные карточки, как бы такое поведение ни истолковывалось. Уж я-то определенно испугался. Роршах разработал цветные карточки для того, чтобы вывести испытуемых из равновесия, если у них имеются к этому предпосылки, так что, возможно, их неприятный эффект означает, что все работает, как и было запланировано.