городской стене, которая именно в этом месте разрушалась и осыпалась. Тот, кто знал об этом проходе, мог без труда покинуть столицу. Хозяин зажег фонарь и провел нас через полутемное помещение, наполненное ароматами мокко и перца чили, к пролому в стене. Там мы с легкостью, которая могла бы вызвать у несведущего человека изумление, выбрались на свободу. Буагарди проводил меня по склону холма до дороги на Медон, снабдил небольшими деньгами, чтобы я, добравшись до постоялого двора, могла сесть в дилижанс. Мой собственный экипаж пришлось оставить в Париже, чтобы не засвечиваться с ним на заставе и не давать моим преследователям лишней наводки для поисков. Пусть лучше Клавьер с Талейраном теряются в догадках, куда я делась: осталась ли в городе, убежала ли…

— Вы уверены в том, что делаете, мадам? Идти пешком, подвергать себя опасности нападения со стороны каких-нибудь прощелыг…

На мой взгляд, нет никакой необходимости в таком большом риске, — сказал Буагарди мне на прощание.

Разумеется, он полагал, что я рвусь только к мужу, поэтому мое нетерпение казалось ему слегка безумным. Однако я не намерена была ни посвящать его в свои тайны, ни менять свои решения.

— Не будем говорить об этом, граф! Меня не остановить. Благодарю вас за то, что вызволили меня из клетки! Даст Бог, мы еще увидимся.

— Обязательно увидимся! — сказал он с нажимом. — Я хочу проведать мадемуазель Аврору. Помните, недавно вы обещали разрешить мне это…

Мысли об Авроре, похоже, занимали его постоянно.

— Я разрешаю, разумеется. После того, что вы сделали для меня, Жильбер, я вряд ли могу в чем-то вам отказать.

Я приподнялась на цыпочки, поцеловала его в щеку.

— Спасибо! Пусть благословит вас Бог. Я рада буду стать вашей тещей, если так распорядится судьба!

Он едва услышал, что я сказала, сосредоточенно думая о чем-то своем. Его красивое лицо оставалось напряженным. Потом произнес:

— Я бы поехал с вами уже сейчас, мадам, если б не опасение, что меня хватится полиция. Шпионы Бонапарта постоянно проверяют, не покинул ли я Париж. Мне нужно поставить в известность министерство внутренних дел…

— Да, безусловно, — сказала я, явно торопясь. — Вы сделаете это и приедете в Бретань! Аврора будет ждать вас.

На самом деле я вовсе не была в этом уверена. Я вообще не могла бы сказать, где будет Аврора, когда Буагарди соберется-таки в Белые Липы. Мое намерение было таково: как можно скорее добраться до дома, забрать детей, включая, разумеется, и юную героиню Жильберовых грез, и убраться в Англию. Учитывать в этих планах время приезда Буагарди я, конечно, не собиралась. Надо будет — он найдет Аврору и в Англии!

Мне не будет спокойствия, пока я не обниму Изабеллу и Веронику, пока я не буду уверена, что они целиком под моей опекой и недосягаемы для Клавьера! Все остальное, включая встречу Буагарди с Авророй, могло подождать. В конце концов, если бы граф раньше был более решителен, моя воспитанница вообще не попала бы в такую подвешенную ситуацию и не стала невестой виконта дю Шатлэ. Так что пусть пожинает плоды собственной канители.

Брике докурил трубку. Пошарив в в каких-то своих запасах, достал булку, небольшой круг белого сыра, разделил всю эту снедь надвое и протянул мне.

— Будьте так добры, поешьте, ваше сиятельство.

Я взяла еду, не скрывая признательности.

— Обычно я кормила тебя, Брике.

— А я это хорошо помню, — отозвался он. — Кормили вы меня всегда до отвала. И при этом смотрели так участливо. — Он шмыгнул носом. — Будто мать.

Мы снова замолчали, пережевывая хлеб с сыром. В Брике была весьма ценная черта: он помнил добро и умел быть благодарным. «Будто мать», — повторила я про себя его слова. — Я и не думала, что мой взгляд в то время, когда он за обе щеки уплетал какую-нибудь яичницу или колбасу, так много для него значит». Но, видимо, для мальчишки с улицы, Бастьена Пино по прозвищу Брике, не знавшего ни отца, ни матери, это действительно было важно.

— Что ты хотел у меня попросить, Брике? Вот уже несколько месяцев ты ходишь вокруг да около, а по существу не говоришь.

Он с шумом выпустил воздух, смахнул крошки с брюк.

— Я же говорил вам: скажу по существу, когда все уляжется.

— Что уляжется?

— Ну, когда вы будете в спокойствии и безопасности, рядом со своим мужем. Кто же знал, что у вас каждая поездка в Париж — это начало новой передряги? Хотя, если рассудить, именно я-то и должен это знать.

Бросив на меня пытливый взгляд, он спросил:

— Снова в ваших злоключениях банкир замешан, не так ли?

— Снова… — Я трудно глотнула. — Но теперь все очень, очень плохо, Брике. Он взялся забирать у меня дочерей!

Парень присвистнул:

— Дочерей?! Ну, видал я наглецов всяких, а такого еще не видывал. Какие еще ему дочери? Разве я не помню, как он отказывался от них? Чтоб он сдох!

С Брике мне было говорить легче, чем с кем бы то ни было. Он знал все: историю появления на свет Вероники и Изабеллы, мои мытарства в родильном доме Бурб, куда забросила меня равнодушная жестокость Клавьера, то, как я чуть не умерла от родильной горячки и вынуждена была принять, как милостыню, помощь Доминика Порри… Этому юноше ничего не надо было объяснять, перед ним не надо было оправдываться. Он знал: в жизни человека бывает всякое, тем более — в жизни женщины, и высокопарные аристократические понятия о чести и бесчестии не разделял.

Услышав, что со мной случилось в последние дни, он разошелся не на шутку.

— Пожалуй, этот подлец заслуживает, чтобы ему переломали все кости. Дочерей ему подавай?

Это после того, как он отправил вас рожать в Бурб, в самую грязь, а сам скакал по Парижу с девками? Иногда диву даешься, чего только ждет наш добрый Господь Бог, когда смотрит сверху на такого мерзавца и ничего не делает. Его надо дотла испепелить какой-нибудь молнией!

Я слабо улыбнулась:

— Если бы Бог тебя слушал, Брике, Ему, наверное, пришлось бы вмиг испепелить чуть ли не все человечество.

— Человечество пусть еще поживет, а Клавьер доброго удара грома вполне заслуживает! — кипятился он. — Пусть бы он его напополам расколол!

— Не знаю, — сказала я негромко. — Должно быть, Бог дает ему время на раскаяние. Не знаю, Брике…

— Раскаяние! Не смешите меня, ваше сиятельство! Скорее на груше зацветут розы, чем этот урод раскается…

В душе я была с ним согласна. Но наш разговор прервался, потому что с другой стороны