«Потому что ты положила здесь провести зиму».

То, что пришло сюда, нужно было найти, выманить, сразиться с ним. И она должна была сделать это в одиночку. «Ящик! Маленький ящик.

Где он?»

Итак, возможно, дело было в том, что она вернулась на сушу – идея, с которой Эмбер заигрывала, пока вес ее не начал казаться невыносимым, и она могла представить себя только молчаливой и затравленной фигурой, престарелой, без друзей, без детей, мишенью слухов, сидящей в одиночестве на палубе корабля посреди огромного океана, с ногами, укрытыми одеялом.

«Но разве это будет так уж плохо в сравнении с…»

Потому что как долго она сможет продержаться здесь, прежде чем сбежит в море? Сколько времени есть у нее на то, чтобы вызвать священников и ясновидящих, и принять прочие отчаянные меры для того, чтобы выявить то, что вернулось и теперь двигалось вокруг и сквозь нее, как неопознанный вирус.

«Что для этого потребуется?»

Она могла общаться. Эмбер вспомнила о костлявом и грязном теле Фергала, припавшем к непримечательной двери на первом этаже дома на Эджхилл-роуд, о его лице, на котором читалось внимание к чему-то чудовищному, передававшемуся из глубин этих заброшенных, но все еще населенных комнат. Однажды он говорил, что это Беннет ему все рассказывает, но, возможно, Беннет был только посредником для чего-то старше и куда хуже.

– Когда ты заговоришь со мной? Чего ты хочешь?

Было и материальное измерение: появлялись пыль и запахи, звуки, а еще ледяные руки, которые однажды ночью протянулись через звенящее пространство, чтобы коснуться ее кожи. Как только печать ломалась, все происходило быстро. Как только Мэгги пробуждалась, как только она находила тебя, времени она не теряла: девять дней в Бирмингеме… «И девятый должен был стать для тебя последним».

Она не спала несколько дней, по крайней мере, как следует, и едва могла держать глаза открытыми. Остаток ее энергии сгорел в саду. Она поднялась наверх, в спальню.

Эмбер открыла прикроватную тумбочку и достала свое оружие.

Позвонила Джошу. Наткнулась на автоответчик.

– Дружище. Я вернулась. Сюда. Они все тоже здесь. – Она начала плакать и оборвала звонок.

Дурное предчувствие душило ее, как петля; тревога парализовала конечности. Какой новый прием используют против нее сегодня ночью, чтобы свести с ума?

Она снова позвонила Джошу.

– Я надеялась, что больна, дружище, потому что тогда я бы знала, что это все невзаправду. Но я проходила обследования. Сканировалась в поисках опухолей и инсультов, проблем с сосудами, деменции, нарушений работы мозга. Мне приходилось. После того, что я говорила, выйдя оттуда, выбора у меня не было. Но врачи ничего не нашли. Только циклотимию. Это биполярное расстройство. Депрессия. Она у меня была два года. Я впадала в манию, потом в депрессию, в манию, в депрессию.

Я знаю, о чем ты думаешь, но я обследовалась и у психиатров тоже. Я ходила к терапевту, который помог мне справиться с шоком. Депрессия никого не удивляла после того, через что я прошла. Они ее ожидали.

Время, отпущенное на сообщение, истекло с наглым писком.

Эмбер снова набрала Джоша; она радовалась, что он не брал трубку.

– Джош, я думаю, что уже была на пути к депрессии в то время, когда уехала из Стока, из-за папы и Вэл, безработицы, денег, кучи всякого дерьма. Дело не в депрессии. И не в гипомании или галлюцинациях. Я всегда знала, что это что-то другое. Знала, и знаю до сих пор. Оно больше всего этого. Оно здесь. Я думаю, оно у меня внутри. Оно пробралось внутрь.

Она закончила звонок.

Скоро у нее закончится страх; ее запасы почти опустошены. Эмбер сказала себе, что должна использовать всю свою силу, внутренние ресурсы, которые увели ее так далеко от того мрачного ада в северном Бирмингеме; теперь эти ресурсы должны были отвести или успокоить ужасные разрывные течения паники, когда это начнется вновь.

Они были здесь. Тайны больше не было. У Эмбер не оставалось сомнений. Самообман был предан мечу, неуверенность обезглавлена. По крайней мере, это было уже что-то: первый шаг к самосохранению и стене, к которой прижимаешься спиной, когда отбиваешь нападение.

Чего она хотела, эта Мэгги, эта богиня? Призраки ее жертв были потерянными, замерзшими, одинокими, но каким-то образом все еще пребывали в плену у той, в чью честь их убили; эти жалкие, отвратительные останки, рябые и мокрые, изуродованные, ползающие, связанные и задушенные, укрытые землей или штукатуркой, заколоченные под грязными досками, но все еще ухмыляющиеся сквозь свои полиэтиленовые саваны. Ей хотелось освободить их, этих рабынь, которых разбудили и натравили на нее. А может, они приходили сюда, чтобы подготовить ее к пришествию богини? Она не знала.

– Ты здесь ради мести? – спросила Эмбер, не двигаясь с места. – Или думаешь, что я тебе задолжала?

Звук ее голоса казался неуместным в атмосфере спальни. Но также ее слова обладали твердой внешней оболочкой из торжествующей непокорности, казавшейся случайной или ненамеренной. Эмбер спросила себя, не отчаялась ли она настолько безнадежно, что теперь пытается спровоцировать то, что преследует ее. Действительно ли она хочет выманить эту тварь, эту захватчицу, которая обвила ее волю и душит ее тяжелыми черными кольцами?

Но Эмбер знала, что когда это снова сгустится вокруг нее, со звуками и движениями, и запахами, и словами во тьме, единственный шанс на выживание потребует от нее задушить стремление закричать и убежать. Она должна заново обнаружить, а затем раскрыть ту часть себя, которая однажды перерезала горло человеку, кастрировала его, а затем поднялась по лестнице, чтобы сжечь лицо убийцы.

Ей нужно было войти в безумное, красное пространство, где обитали убийцы; оттуда она сможет разглядеть лицо своего врага. И лишь когда Эмбер достигнет внешних пределов своего рассудка, Мэгги, возможно, откроет, где она прячется.

«А если она прячется внутри меня…» Тогда оставалось сделать только одно. Эмбер стиснула рукой пистолет, лежавший на простыне у ее бедра.

От этой мысли у нее перехватило дыхание.

Лишь божья милость или ярость могли помочь Эмбер против тех ужасов, что шли рядом с ней, а у нее всегда были проблемы с божьей милостью.

Ее мысли ушли в другое русло, и она вспомнила о своем «безжалостном убийстве» Драча Макгвайра, как называла это пресса, и как она «изуродовала» Фергала; она всегда говорила себе, что ее действия были оправданы, что отчаянность положения вынудила ее поступить так, как она не поступала никогда. Но то, что она сделала с этими мужчинами, было воспринято почти всеми как доказательство безумия. Она вышла из того дома с руками, окровавленными по локоть, и зубами, оскаленными как у обезьяны, которой угрожали леопарды.

Так может быть, способность уничтожать была ей дарована, а вместе с ней желание ранить и калечить своих врагов: такие подозрения всегда заставляли ее думать, что ее запятнали. Растлили, как остальных, когда внутри собственного безумия Эмбер ее посетила великая тьма, которая окружает нас всех, и окружала всегда. Разве сознание не поднималось и не открывалось, чтобы впустить духов и принять благословения богов? Разве хаос не был дорогой к полнейшей темноте? Возможно, худшее в ней действительно было определено чем-то иным, что она могла себе только вообразить, но не воспринять.