сам Господь Бог укрыл её от огня и разбоя… Поразило это его, и он зашёл в неё… Глухо звякнула его полушка [84]о пустое дно кружки… Он взял у просвирницы [85]свечку, прошёл к алтарю и поставил её под образом Спасителя, в этой странной церковке, в этом мирке чего-то забытого и чистого, как праздник Светлого Воскресения весной. Поставил он свечку и у иконы Параскевы, за мать. Та почему-то любила именно этот образ. Затем он поставил по свечке за Матрёну и детей. Под Николой-угодником он приткнул свечку за Матвейку, и тут же за отца. Его он уже давным-давно похоронил, забываться он стал, вспоминал лишь вот так, по случаю…

К себе на двор, в полк, он вернулся успокоенным впервые за последние месяцы, вновь почувствовал себя ожившим. Это заметил даже Михалка Бестужев.

– Ну, раз у тебя дело на такое повернуло, тогда я сосватаю тебя, – усмехнулся он. – Тут одна бабёнка есть. Заглядывается на тебя из окошка! Ха-ха!.. Сотник, не робей: тебе жить да жить! Молод ещё в землю глядеть! Вот завтра к ней на двор и сходим, на смотрины! А?

– Куда ещё сходите? – спросил его Битяговский, вваливаясь в избу и услышав последние слова Бестужева.

– Афоня, ты тут как тут!

Битяговский скинул у порога на пол шубу, стянул сапоги, прошлёпал в одних шерстяных носках до лавки и сел.

– Никто никуда не пойдёт завтра! – сказал он. – Я сейчас от Валуева! Завтра выступаем. Мстиславский отправляет нас под Великие Луки. Пойдём вместе с ротами Зборовского. Оттуда, говорят, сюда идут полки Ляпунова да воровские казаки Заруцкого…

Но выйти на следующий день в поход Валуеву не удалось. И Михалка с Яковом всё-таки выбрали время, сбегали к вдове.

– Кушайте, дорогие гости, кушайте! – стала та угощать их, сделав вид, что они вроде бы заглянули к ней по-соседски.

Она засуетилась, поминутно стреляя на Якова жаркими глазами ещё не отпылавшей страсти.

Вдова оказалась хороша собой, с белозубой улыбкой, была приветлива и добра.

И вот это-то странным образом подействовало на Якова. У него, выпившего медовухи, вдруг всплыло милое, слегка овальное лицо Матрёны. Как будто только вчера встретил он её, заметив как-то на базаре в Смоленске. Потом он долго искал её, узнавал, кто такая да откуда, и уже совсем было потерял надежду найти её. Но, видно, сама судьба была благосклонна к нему с малых лет и в тот раз пошла к нему на поклон…

«Эх! Матрёна, Матрёна!» – слезливо пронеслось у него в голове. И он, глянув затуманенными глазами на вдову, не увидел её. Не отболело у него ещё прошлое, цеплялось, висело коростой воспоминаний.

Похоже, угадала женским чутьём это и вдова. По его печальным глазам она поняла всё и сразу сникла, посерела.

Не задержались они у неё. Провожала она их скучно, с дежурной улыбкой: «Заходите…»

Но Яков больше не заходил к ней. Он только слышал, что она нашла себе какого-то боярского сына, из городовых, откуда-то из провинции, и успокоилась.

А полк Валуева выступил из Москвы и пошёл на Великие Луки. И там, на дороге, они столкнулись с казаками Просовецкого и в первый момент устояли. Но стояли они недолго: стали отходить с удобной позиции, высмотренной перед этим Валуевым… Да и что скрывать-то: воевали они плохо. Ещё до выхода из Москвы Валуев заметил, с какой неохотой идут его дворянские сотни в поход. А тут даже стали отходить самовольно с позиций, плюнули на его приказ… Положение спасли роты Зборовского. Гусары ударили конным строем по казакам Просовецкого. И Валуев облегчённо вздохнул было, что теперь-то он выправит свой полк. Но его сотни всё равно не пошли в атаку. А тут ещё сбоку, с фланга, появились донские казаки.

– Заруцкий подошёл! – пронеслось по рядам боярских детей. – Со своими головорезами!.. Отпетые!..

Донцы опрокинули передние ряды дворянской конницы. И она смешалась, подалась назад, затем ударилась в бегство.

– Куда!.. Мать вашу…! – завопил Валуев, пытаясь остановить свои сотни, заметался на коне, угрожающе размахивая клинком.

Но его никто не слушал. Те, что ещё стояли и сопротивлялись казакам, стояли и без его угроз. Другие же чуть не сбили его на землю, оттеснили с дороги и поскакали в сторону Москвы, нахлёстывая коней.

Полк Валуева и роты Зборовского бежали, отбиваясь от преследовавших их казаков Заруцкого и Просовецкого.

Глава 20

Казачьи таборы под Москвой

На Марью зажги снега [86]полки ополчения Ляпунова стали подходить к Москве и затягивать её кольцом окружения, отрезая все пути, по которым в город подвозили продовольствие.

Ляпунов подошёл к Москве и встал сначала лагерем у Симонова монастыря. Затем он подвинулся к Яузе, встал там, окружил лагерь санями. Почти одновременно с ним пришли Заруцкий, Трубецкой, Артемий Измайлов и Мосальский. В их руки перешли Яузские ворота, Петровские, Сретенские и Тверские, с прилегавшими укреплениями.

На первый совет все предводители полков собрались у Ляпунова. Вопрос встал о том, как объединить все силы.

После совета к себе в шатёр Заруцкий вернулся поздно вечером. Бурба ждал его.

Пришёл их кашевар, молча поставил на стол братину с вином и миску с мясом. Вытащив из-за пазухи краюху хлеба, он положил её рядом с миской и так же молча удалился из шатра.

– Ишь, серчает! – ухмыльнулся Заруцкий вслед кашевару и, сжав кулак, подмигнул Бурбе: мол, вот так надо держать казачью вольницу.

Съев мясо, он налил себе медовухи в большую братину и выпил. Подтерев усы кулаком, он сел на лежак в своём углу, затем пересел к столу, положил на стол руки, поднял голову. И на Бурбу уставились его большие глаза с поволокой, что у иной бабы, а сейчас налитые кровью от здоровенной порции вина, залитого в подтянутое голодом брюхо. Он не ел с самого утра и был сейчас сильно на взводе. Весь день он собачился в злых спорах с другими военачальниками их разрозненного войска.

Это Бурба понял сразу же по его виду. Он догадался также, что там, на совете, что-то стряслось. Отчего Заруцкий и натянулся.

– Пришли, встали… – начал Заруцкий и прикрыл ресницами глаза, чтобы притушить в них огонь. – Ну и что?.. Всякий тянет в свою сторону! Будь у него хоть с десяток казачишек! Тот же Андрюшка Просовецкой!.. А нам с тобой, – ткнул он пальцем в сторону Бурбы, – под него идти, что ли!.. Это когда у меня десять тысяч казаков только! А вон сколько иных!

– Не десять, – заметил Бурба.

– Ну да ладно! – отмахнулся Заруцкий на мелочную въедливость своего куренного. – Не десять – так