Филарет попросил всех посольских разойтись.

Те стали неохотно расползаться от палатки Голицына, всё так же возмущаясь.

А он буркнул князю Василию: «Пока!» – и потащился в свою палатку. Он и сам зверски устал, хотел отдохнуть и побыть один.

Князя же Василия его холопы завели в его палатку, и он там слёг в недомогании.

Через три дня к послам заявился Скумин, всё с тем же ротмистром копейщиков, и огорошил их, не меньше чем с оцеплением их стана:

– Его величество указал вам, господа, немедля отбыть в Краков!

– Нас послали не для таких визитов! – возмутился Голицын. – Кха-кха!.. Чёрт-те что!..

– Нечем подняться в дорогу, – возразил на это Фёдор Никитич, со слабой надеждой ещё как-то открутиться от этого. – Поиздержались за полгода в этом месте! Где это видано, так обращаться с послами-то!

Вокруг Голицына и Филарета столпились посольские. Борис Пушкин с юношеским пылом выскочил вперёд и стал наступать на ротмистра. Но его тут же оттеснил с дороги Барятинский. Он выпятил свой большой живот и пошёл на ротмистра.

– Господа, это приказ короля! И я исполню его! – взвизгнул ротмистр, весь красный, и, отступая под натиском Барятинского, ткнул пару раз кулаком ему под бок.

От этого князь Яков хохотнул, как от щекотки, и потянулся к нему своей лапищей, чтобы сграбастать его. Но ротмистр уже отскочил от него подальше и стал ругаться издали.

– Владыка, вам бы подчиниться, – мягко заговорил Скумин, обращаясь к Филарету и опасаясь, что вот-вот всё сорвётся в неприличную драку. – Король не отступится от задуманного. Худо сделаете сами же себе!

– Да уж куда хуже-то! – вырвалось у Фёдора Никитича.

А на следующий день из их стана выкатились телеги, гружённые скарбом послов, и двинулись к реке по раскисшей, грязной, весенней дороге.

Пристань, как и стан, была окружена жолнерами. Полно было вооружённой охраны из королевских рот и на судах.

Дворовые холопы засновали было от телег к берегу, начали перетаскивать вещи посольских, как тут по знаку всё того же ротмистра, не забывшего вчерашнего унижения, на них набросились жолнеры и стали избивать. Холопы, защищаясь, сгрудились подле телег: во все стороны в грязь полетели сундуки, одежда и посуда под злобные крики людей и лай собак. Срубленный палашом упал на землю и Егорка, до последней минуты отстаивая добро митрополита.

– Ироды, что делаете! Креста на вас нет! – возопил Филарет и схватился за сердце.

Рядом с ним что-то по-петушиному закричал Голицын немощным, простуженным голосом.

Но на них навалились жолнеры, оттеснили от холопов и погнали к воде: грубо, как скот…

Фёдор Никитич и Борис Пушкин помогли Голицыну подняться по сходням на струг. Тот, всё ещё слабый, задохнувшийся к тому же от крика, ступил на палубу и сразу сник, перестал ерошиться. За ними, ругаясь, на палубу струга посыпались Барятинский, Луговской, Глебов и боярские дети, последние оставшиеся верными присяге, делу земли…

Струг отчалил. Гребцы налегли на вёсла, повели судёнышко на стремнину. Щербатые, изуродованные огнём и срубами стены крепости сдвинулись вдали с места, поплыли вбок и куда-то назад.

Фёдор Никитич встал рядом с Голицыным, поддерживая его под руку. По щекам у него покатились слёзы. Сквозь их пелену он смотрел на исчезающий вдали Смоленск и воровато копошащихся на берегу жолнеров, растаскивающих посольские пожитки.

В тот же день произошло волнение в стане смоленских боярских детей, которые присягнули королю. Ропот поднялся из-за погрома в Москве и избиения посольских людей. Их стан сразу окружили жолнеры и по приказу короля Сигизмунда всех вырубили. В числе других погиб и Васька Бестужев.

Глава 19

Яков Тухачевский

Из-под Смоленска Яков Тухачевский вернулся обратно в полк к Валуеву. Полк стоял в Москве, в Китай-городе, всё так же по дворам, указанным ещё Жолкевским.

Для Якова тоже началась долгая скучная пора. Он целыми днями таскался по городу, по базарам и лавкам, только чтобы не оставаться наедине с самим собой, со своими думами о погибшей в Смоленске семье. Обычно он бродил по улицам до тех пор, пока зверски не замерзал, и не оставалось ни мыслей, ни чувств, и боль внутри вымораживало.

А на Страстной неделе [83]1611 года от Рождества Христова в Москве начались драки. Она заполыхала. Не горело только в Кремле и Китай-городе.

Никто толком не знал, кто поджёг её. Им же, простым служилым, как отложилось в голове у Якова, сказали, что какой-то стольник, князь Пожарский, возмутил на Сретенке горожан против государя Владислава. Вон он-де и поджёг Москву, за всё ответчик… И вот против него-то, государева изменника, мол, Боярская дума и посылает их в помощь польскому гарнизону.

Валуев подчинился Боярской думе и вывел свои сотни за Никольские ворота Китай-города. Тут, так и не вступив в дело, они проторчали подле Китайгородской стены, наблюдая издали, как жолнеры и мушкетёры Маржерета ходят приступом на Сретенку, на мятежных посадских во главе с Пожарским, и откатываются назад.

«Зачем Валуев вывел нас сюда? – подумал Яков. – Ах да – Мстиславский приказал!.. Хм!»

Вечерело. Стало холодать. Небо затянуло дымом. От долгого и неподвижного стояния на одном месте стрельцы и боярские дети из сотен Валуева замёрзли. Стараясь согреться, они начали ругаться. Ругались и на Валуева, и на бояр, пославших их сюда. Никому не хотелось драться со своими.

На город опустились сумерки. И Валуев завёл полк обратно в Китай-город.

Больше они не выходили за стены. Гонсевский не доверял им, русским. В Белом же городе теперь вовсю орудовали только мушкетёры Маржерета и гусары с пахоликами.

На третий день, когда в Москве немного стихло, им, смоленским служилым, сообщили от Гонсевского, что из Москвы бежал князь Пожарский: тот, который поджёг её…

И какая-то сила погнала Якова в город. Нет, не уже ставшее привычным шатание без цели по улицам и базарам, а что-то иное. Ему казалось, он не должен упустить что-то. Оно сидело внутри его, толкало. И он, выйдя со двора, пошёл своим обычным маршрутом: от Тверской, по Вознесенскому переулку, свернул в Елисеевский, затем по каким-то ещё переулкам, где бабы могли и окатить помоями, когда выхлёстывали их прямо на улицу из дверей кучно стоявших избёнок. Так он вышел на Никитскую… Он шёл и не узнавал город. Кругом было одно пепелище, выгоревшие улицы, зловонный запах обгоревших собак, кошек и скотины. Тут же валялись трупы людей, ещё не убранные, искорёженные пожаром, вздувшиеся, как та же скотина.

Он зажал рукой нос, пробежал с десяток саженей, остановился, глотнул свежего воздуха. И тут он увидел прямо перед собой маленькую деревянную церковку посреди пепелища, чудом уцелевшую. Видимо,